в Кронштате до 25000 жителей и он один из значительнейших городов Трансильвании.

Я попал в Кронштат прямо на ярмарку (26 мая). Из окна гостиницы, где я остановился, – в Кронштате есть очень порядочные гостиницы, – виднелась вся площадь, на которой ярмарка кипела народом и скотом. От городской стены до Шлосс-берг, и вверх по ней, до самого за мка, который господствует над городом, пестрели люди, каруцы, палатки, открытые лавочки, нищие, лошади, быки: всего более было быков; эта разнородная масса пестрела различными цветами и шерстями; люди толковали, кричали на всевозможных языках, музыка неведомых инструментов раздавалась там и сям: каждый нищий визжал на каком-нибудь инструменте, чтобы обратить на себя внимание. Впрочем, на этих нищих нельзя было и не обратить внимания. Если в Букаресте попадаются очень много калек без ног и без рук, то это неудивительно: известно, что бывшие Князья – Фанариоты (особенно из них Караджа) немилосердно рубили человеческое мясо; за воровство – руки, за бегство – ноги, за возмущение – языки и так далее, до головы; но от чего так много калек самых безобразных, каких в жизни не случалось мне видеть, здесь? Впрочем, не должно забывать, что это было во время ярмарки, на которой, как известно, между всяким товаром, торгуют и на счет сострадания ближних.

Над одним из балаганов было написано по-венгерски, по-валахски и по-немецки: «здесь показываются такие вещи, каких свет еще никогда не видал!» – Странно, – сказал саксонец своей жене, стоявшей возле меня, – чего бы еще не видел свет! В прошлом году и слона приводили сюда. – Странно! – сказала жена.

Непременно надобно посмотреть «чего еще свет никогда не видел». – Какие-нибудь гадости! – возразил муж. – Нет, должно быть что-нибудь хорошее, – и блаженная своей невинностью чета отправилась в балаган; я пошел за ними, размышляя в свою очередь, чтоб это такое, чего свет еще никогда не видел.

Гораздо интереснее были комедии, происходившие под открытым небом: там четыре удальца, в гусарских венгерских доломанах, с цветами на касках, плясали чудные танцы, ради забавы публики и своей корысти; далее, оборванный кандидат богословия, говорил хриплым с перепоя голосом, размахивая руками, разные сказки во всеуслышание, между тем как никем незримый, но обоняемый одним рассказчиком, полицейский чиновник следил за ним, с вниманием кошки, сторожащей добычу, готовый при первом неосторожном слове или движении схватить его и утащить в неведомые мирным людям страны.

Картина была жива, пестра, ярка, но без резких, размашистых очерков наших русских ярмарок.

– Хороша ярмарка? – спросил я Ивана.

– Что за ярмарка: пьяного лица не увидишь на площади!

Действительно, эта черта народного быта кинется в глаза каждому русскому. Где бы, казалось, и покутить, как не на ярмарке, на такой ярмарке, которая состоит, по преимуществу, из сельских произведений! Как бы не запить «могарычей», – тем более, что и благосклонная здешняя полиция позволяет добрым немцам немножко выпить на радостях.

В пестроте женских нарядов самые красивые принадлежали австрийским валашкам: их коротенькие, опушенные мехом шубейки и головной убор очень привлекательны. Между хорошенькими личиками всего чаще встречались венгерки. Попадались люди, в сюртуках со шнурками, называемых у нас венгерками, в широких шароварах, с огромным хлыстом в руке, в шляпах с широкими тульями, с красными носами и самой нахальной физиономией: они одни бушевали на площади, сколько дозволяла полиция, и народ сторонился от них, как от чумы: это были венгерские ремонтеры или барышники лошадьми.

Кронштат расположен у самого ската Капеленберг, почти отдельной от главной цепи гор и имеющей до 3039 футов высоты. – На вершине Капеленберг стоял древний город и еще видны остатки стен. Мы поднимались к нему около двух часов, несмотря на то, что дорожка, проложенная австрийцами, была очень хороша; представившийся отсюда вид, вознаградил нас за тяжесть перехода. Вся обширная равнина, обхватывающая Кронштат с трех сторон, кажется вам одним роскошным ковром, на котором набросано искусной рукой до полусотни деревень и деревенек, струятся речки, змеей извиваются дорожки или ровной нитью идут шоссе; вдали чуть-чуть синеется полоса гор, – то другие, северные Карпаты; а возле, на юге, возвышаются громадные, увенчанные снегами горы, Бучечь и Лукрой. Там, внизу, все мирно, уютно; тут громадно, величественно. Это был час таинственной тишины, когда кажется утомленная природа покоится, погруженная в созерцание своих чудес. Только снизу, где, как муравейник, кипел город, доходил неопределительный, неровный; непрерывный шум, голос нужды или тревоги сердца, голос расчета или вопль страдания. – Да замолчишь ли ты, несчастный, со своими житейскими требами! Неужели у тебя нет одной минуты мира и внутренней тишины! – У мусульман есть определенное время молитвы: в тех городах, в которых нет или мало поклонников другой веры, особенно в городах среднеазийцев, где палкой сгоняют людей в мечеть, площади и улицы по временам совершенно пустеют и настает тишина совершенная. Душа отдыхает в молитве к Богу; она сочувствует этому общему покою, которого кажется требует даже неутомимая деятельность и воспроизводительность самой природы.

В горы и в горы! Прощай, Кронштат! – Правду сказать, оседлая жизнь, где все дышит порядком, устройством, довольством, где найдешь и теплую постель, и сытный стол, имеет, на время, свою прелесть, но эта постоянная забота жизни, этот вечный расчет, эта тревога души, тревога мысли и страсти, которые тут-то как нарочно и рвутся, между тем, как тут им повсюду преграда, – все это делается постылым, невыносимым. – То ли дело там! Нужда, правда! Зато ничем и не платишь за нее. Эти утесы, – они также ваши, как и мои, как и этого сокола, который вьет на нем гнездо, как и этой каприоли, черной дикой козы, которая, собрав все четыре ноги в одну точку, довольствуется пространством острия утеса и грациозна и прекрасна на нем, а, может быть, и счастлива. Тут все общее. Устали, ложитесь на мягкий мох, под затишье утеса или под тень выдавшегося камня; скучно, тесно, – взберитесь наверх, – целый мир чудес перед вами!.. Правда, подчас ничто не успокоит, ничто не утешит; душа тоскует, ноет, и тяжко ей от своего одиночества, и не под силу ей величественная картина… Что делать? Терпите, на то вы и человек! Царь земного! Тешьтесь своим громким именем…

Глава III

Если хотите вы изучить Карпаты вполне, если не устанете следить их – гряда за грядою, меня – шаг за шагом, – ступайте за мной. Впрочем, какое вам дело до автора? Путешествуй он себе по Голубому Нилу или по Невскому проспекту, – вам все равно; но Карпат, – он стоит вашего внимания: он могуч и красив, он таков, как вышел из