в душе и уме; между тем, глаза его выражали остроумие, а сомкнутые тонкие губы лукавство; неужели же природа хотела подшутить над ним или обстоятельства до того изменили его; – последнее вероятнее. Он был родом суздалец; в последнюю турецкую кампанию, 1828-29 годов, пустился маркитантом в действующую армию; скопил капиталец тысяч в сорок рублей и вдруг, по одному несчастному случаю, всего лишился: это поразило его как громом; несколько месяцев он был помешан в уме; наконец, оправился, с беззаботностью русского мужичка махнул рукой и пустился с коробкой за плечами по горам, разнося табак, пуговицы и другие мелочи пастухам; кольца, бисер, серьги их женам. В этом положении застал я его в горах. С первых слов показался он мне очень прост: – Уж полно, русский ли ты, – спросил я его? – Да, разве не видите? – Вижу, да что-то не верится и ушам, не только глазам: глуп ты больно! – Ничего. Это так кажется. – Может быть! – И я взял его к себе вожатым.

– О чем ты задумался, – спросил я его, удивленный тем, что он так долго погружен в мыслях, – не случилось ли чего?

– Ничего. Всякий раз как прилучается мне быть здесь, я думаю и не додумаюсь, почему это так? Когда идешь по Валахии, до самой границы немецкой, все говорят: идешь вверх, а перейдешь границу, – кажись, все вперед тащишься, а говорят: идешь вниз; когда же несешь свою коробку из Австрии, то случается совсем наоборот. Что за диво такое!

– А как ты об этом думаешь?

– Да никак не думаю; уж видно у немцев заведение такое, что все наоборот делают.

– Зачем же ты не спросил по сю пору у людей, коли тебя это тебя так занимает и беспокоит?

– Спрашивал: говорят, так должно быть.

Я старался пояснить ему, что тут высший пункт гор, служащий разделением рек, из которых одни идут в Валахию, другие в Немечину, а потому, куда бы он отсюда не шел, – все вниз; откуда бы сюда не направлялся, все будет вверх; так, видишь, текут реки.

Иван задумался, что-то размеривал своими длинными руками, указывая то назад, то вперед, видимо выжимал из ума своего смысл сказанного мною; – наконец, махнул решительно рукой и крепко ударил свою лошадь, как будто она была виновата в его непонятливости.

– Ну что? – спросил я.

– Ничто!

– Понял?

– Нет, не понял.

Мы иногда обгоняли стада овец, запоздавших своим возвратом из-за Дуная, иногда встречали идущих из Трансильвании, но большую часть находили уже на местах, на своем летнем кочевье, в вершинах гор, которые пестрели от них, словно разостланный ситец русских фабрик.

Странное сословие этих маканов, пастухов. Большая часть из них не имеет своих земель, пасет стада не только на чужих участках, но даже в других владениях; таким образом, трансильванцы на лето отгоняют свои стада в Валахию, а на зиму за Дунай, в турецкие владения; последняя экспедиция нередко бывает опасна, хотя верность пастухов, которым поручаются эти стада достойна удивления. Обыкновенно собирается несколько стад вместе; хозяева их выбирают четырех или пятерых пастухов; надежнейшему из них поручают деньги для платы за прогон скота, для найма степей, корма их самих, пошлины правительству и проч., и таким образом, отправляют за границу, где он волен остаться навсегда вместе со стадом; простирающимся до 5000 голов; но если это бывает, то единственно от какого-нибудь непредвиденного бедствия и никогда от измены пастуха. Вот что случилось однажды.

Макан, по имени Михайлица, был одним из надежнейших вожатых стад. Ему были известны все тропинки в Валахии и Булгарии, знакомы все местные власти и владельцы степей, где приходилось кочевать со стадом. Он был круглый сирота, голяк; уходя за границу уносил свою душу и все было с ним; ни семьи, ни добра не оставлял он в залог людям, которые вверяли ему все свое богатство; однако же люди верили ему совершенно. Но вот настала поздняя весна, а Михайлица не приходил: никто из возвратившихся пастухов не видал его ни на пути, ни на месте. Настало время платежа податей; бедные владельцы не возвратившихся овец не имели ни шерсти, ни кашкавалу, овечьего сыру, за который они выручали обыкновенно деньги, нужные на платеж податей; но они все веровали в возврат Михайлицы и упросили правительство отсрочить взнос податей; настало и лето, а Михайлицы нет; разорение и нищета грозили маканам; ропот и даже проклятие неслись на главу виновника бедствий; но он был совершенно безвинен.

В то время, когда он готовился в обратный путь, на него напала шайка албанцев, обобрала, захватила стада и потащила его, с двумя другими пастухами, за собой. Тяжко было ему идти в неволю, но еще тяжелее знать, какое нарекание падет на него и Михайлица решился пожертвовать всем, чтобы спасти стадо. – Он знал места за Дунаем как и у себя дома, а албанцы были пришельцы и нередко его же спрашивали о пути. Достигнув желаемого места и выждав сильной метели, ночью, он поднялся, разбудил младшего из двух пастухов, еще почти ребенка и сказал: гони овец в лес, а я разбросаю с десяток в противной стороне, по ветру, будто их отнесло метелью; в лесу, за три часа пути, в таком-то месте, в трущобе, ты увидишь небольшую нору, спустись в нее, пещера велика, загони туда все стадо, прикрой вход, три дня не показывайся оттуда, потом выгони стадо на корм в лес и жди нас, жди месяц, другой, – если не дождешься, то делай что знаешь: один ты не дойдешь домой со стадом.

– А ты, дядя Михайлица, разве тут останешься?

– Останусь. – Если уйдем с тобой, то турки догадаются и будут искать нас, пока не найдут.

Утром, проснувшиеся албанцы хватились стада. – Где овцы? – спрашивали они Михайлицу. – Видно отнесло метелью: видите, какая вьюга на дворе. – Стали искать в степи, нашли несколько, а стада нигде не было; в лес и не думали заглядывать. Никто не подозревал уловки Михайлицы, потому что он был налицо, хотя знал, чему подвергался. Взбешенные албанцы выместили на двух оставшихся пастухах свою неудачу и увели их с собой в неволю.

Тяжко страдали пленники от жестокости турков, но терпели и дотерпелись до некоторого снисхождения. Албанцы вернулись домой и стали делиться своей добычей: сначала пили, потом завязалась драка; Михайлица воспользовался случаем и бежал со своим товарищем, твердо помня дорогу, по которой шел. Чего не претерпели два бедняка во время этого перехода!.. Но они отыскали свои стада, хотя весьма уменьшившиеся под надзором бедного мальчика. Михайлица дошел со стадом до Видина и там явился