крепостцы; на нем видны остатки укрепления и некоторые антикварии приняли их за римские; между тем, как стоило только сличить их с историей последних войн Австрии с турками и со свойством самого укрепления, еще порядочно сохранившегося, и легко было убедиться, что это дело рук австрийцев; тут было их укрепление, а на противоположной стороне Ольта – турецкое; в последнем недавно найден, неглубоко в земле, янычарский ятаган.

Рымник лежит на правом берегу Ольта и, следовательно, принадлежит к малой Валахии; но еще будет время говорить о Рымнике, потому что мы не раз посетим его и на не короткое время; едва ли только что найдется говорить о нем.

Долина Ольта до самого Козья, как мы заметили, прекрасна; по ней идет дорога среди природных садов. На пути деревня Калиманешти: тут серные и железистые ключи; при них нет почти никакого устройства; люди, ищущие исцеления, помещаются в крестьянских избах и некоем здании, которому нет имени, хотя назначение его, именно, служить помещением для посетителей источников; в нем находятся и самые ванны, – грязные ямы, очень похожие на помойные ямы, или тесные ванны, в которые едва может поместиться ребенок. Нужно много решимости и много уверенности в исцелении, чтобы подвергать себя тем лишениям, которые здесь неизбежны; и точно, источники, говорят, целебны. За полтора часа от них есть другие, Олиманешти. Древние римляне знали целебность некоторых источников нынешней Валахии и между прочими Калиманешти.

От Рымника до Козья полторы почты, 3 часа езды; мы въехали, при звоне колоколов, на монастырский двор и пошли прямо в киоск. – В недоумении остановился я у перил; страх и радость обхватили меня. – Я не видал ничего подобного в Валахии, а видел много великолепных картин, начертанных природой. Ольт лежал под нами; гряды гигантских утесов сжимали его так крепко, что он, казалось, задыхался между ними и ревел и метался как бешеный, но у монастырских стен несколько смирялся; все еще, однако, брызги его летели высоко вверх. Здесь Ольт шириной в пол-Невы.

Долго оставался я безмолвным зрителем этой картины; на душе было так тихо и мирно. Если есть счастье на земле, то первые минуты подобного впечатления можно назвать истинным счастьем. – Уйдем скорее отсюда, пока не настало разочарование, неизбежный удел всего прекрасного, и унесем, как похищенную сокровищницу, воспоминание об этой блаженной минуте.

Козье, второй монастырь в Валахии по получаемым доходам, а как здесь все исчисляется деньгами, то и в иерархии монастырей он второй: – первый Орез.

Доходы монастыря простираются до полумиллиона пиастров[34]; церковь его в хорошем состоянии, но большая часть стен его и дома лежат в развалинах после посещения турок, в 1821 году, в несчастную междоусобную войну, которую простой народ так поэтически называет «войною за веру» и которая известна под именем этерии. Монахов в Козьем всего 40 человек: число незначительное, если скажем, что в Каларушанах, например, до 500 человек! – Все лучшие земли в Валахии принадлежат патриарху Константинопольскому, Афонской горе и так далее, и высылают к своим владельцам все доходы, между тем, монастырские здания и церкви стоят в развалинах. Козий монастырь принадлежит княжеству.

– Где же дорога? – спросил я, зная, что она идет вдоль Ольта и видя гряду утесов налево, гряду утесов направо и, наконец, каменную стену впереди. Мне показали налево, в треть высоты утеса, желтую черту, словно нацарапанную булавкой на черной доске. Это они называют дорогой! – подумал я, и еще римской! Быть же потехе! И действительно, была потеха. – Но на этот раз мы отсрочили на некоторое время свои дальнейшие мучения и, проехав около двух часов от Козья, в Проэнях, достигли разреза гор и своротили влево. Бассейн Латру, довольно значительной реки, представлял нам все удобства к путешествию вдоль Карпатов. – Если я говорю удобства, то не должно полагать, чтобы мы часто находили тропу, кроме той, которую пролагали медведи, а их здесь очень много. Мы путешествовали верхом или пешком. Природа здесь чрезвычайно дика. Нависшая ель с утеса, за который, Бог знает как, она вцепилась, грозится обрушиться на вас. Редко встречаются избушки. Пастухи также попадаются не часто, потому что тут мало пищи овцам и даже имя маканов здесь неизвестно; каприолей, диких коз и оленей много.

Латру, как видим, сохранил и поныне свое римское имя; может быть он назван так потому, что против сокрушительной быстрины его ничто не могло противостоять, может быть потому, что здесь укрывались разбойники; места же представляют все удобства для них.

Часов через 6–7 пути вверх по Латру мы остановились. Пестрая толпа, человек в сорок, большей частью валахов и цыган, раскинулись на узкой площади, образуемой горами; никто не подумал устроить себе шалаш, как водится у нас, хотя все знали, что мы остановились здесь надолго; кто приютился под деревом, кто у камня, кто просто под открытым небом; только надо мною возвышалась безобразная масса ветвей и травы, вовсе не заслуживавшая имени балагана, которое придавали ему русские и еще менее «кучи», дома, как называли ее мои арнауты; «кучей» могла она разве назваться в русском значении слова.

Прошел месяц. Одиночество стало сказываться в душе; порой скука отзывалась на голос одиночества и просилась в мой шалаш, к моему изголовью; порой заходили в голову разные нехорошие мысли с которыми нелегко было совладать… Порой даже природа казалось однообразной, но в самом деле будто это единообразие! Гряда диких утесов не изменялась ли беспрестанно по воле солнечных или лунных лучей, не являлась ли иногда черной, страшной и угрожающей, иногда вся в огне, между тем как ярко зеленая покатость противоположной горы сливалась в безотчетной тени вечера; а этот пик (pic), высокий и одинокий даже среди ряда утесов! – как пустынен он, как недоступен; никогда не видел я дикой козы на вершине его, ни птицы в окрестности и, верно, никогда змея не доползала туда, и немудрено: он почти на 800 футов подымался над грядой гор, которой высота, по моему измерению, доходила до 5000 футов и казался обсеченным, так отвесны были бока его, а зубчатая вершина походила на терновый венец. Приличен ей, издевающейся над громами и бурями этот терновый венец, как человеку, стоящему крепко и гордо, с поднятой вверх головой, среди бичевания бедствий! Глаза мои часто обращались к этому одинокому, как бы отчужденному от всей природы жильцу, и грустно мне становилось, глядя на него; ни малейшего признака жизни не замечал я на нем.

В уединении каждое движение природы кажется происшествием; сживаешься с ней, словно с милой подружницей. Раз, утром, – едва начинало светать, услышал