к паше; он рассказал о нападении албанцев и просил пополнить стада, за которые он должен отвечать. Просьба эта не покажется слишком дерзкой, если мы скажем, что паши, пользующиеся значительным доходом с пригона чужеземных овец, всячески покровительствуют маканов, которые, в противном случае, переходят с земель одного пашалыка на земли другого. – Паша, за неимением в наличности виновных, взыскал недостающее число овец с кого попало и пополнил стадо Михайлицы. Между тем, наступила следующая зима; Михайлица дал о себе весть домой, а весной и сам явился, не только с целым стадом, но и с приплодом его, пробыв в отлучке почти два года. Правительство австрийское, всячески поддерживающее полезный для него класс маканов, не требовало податей с тех, которых овцы столько времени были в отлучке и тем спасло от разорения несколько десятков семейств. Одно, как мы заметили, строго соблюдает правительство, чтобы ни одна овца не была продана за границей и сколько отправляется овец, столько должно возвратиться; в случае же убыли от падежа или другого несчастья, в каждой овце, не состоящей на лицо, должно представить подробный отчет и пастухи всегда охотно замещают покупкой убылых, чтоб только не иметь хлопот на границе при поверке их числа.

Сколько раз потом случалось мне переезжать вдоль и поперек эти горы или оставаться под мирным кровом макана: разъединенные, разметанные там и сям домики стоят одиноко; каждый живет сам по себе и редко сообщается с другими. Вот суббота: вечер, горы объяты тишиной; на одном из возвышений, на паперти ветхого, продолговатого зданьица, с поникнувшим крестом наверху, пробили току[33], потом ударили в небольшой колокол. Тут церковь. К ней шел медленно старик с седой бородой, в оборванной свитке, босой, опираясь на трость. Это священник. В церкви пусто; деревянная, источенная временем доска, на которой некогда было изображение Спасителя, заменяет весь иконостас; две-три бумажные картинки уныло вторят своим шорохом монотонному чтению или напеву священника, которого слушает мальчишка, сын его; но вот отошла вечерня, тот же старик переходит из дома в дом, где вместе с его появлением вспыхивает огонек восковой свечи; священник справляет, за пять пар, молитву, об очищении дома от злых духов; но он ушел и опять все стихло. Десяток, другой баранов, которые почему-либо оставались при домах, возвращались с пастбищ; вот один старый баран остановился близ дворняжки и с удивлением глядит на нее, хоть он видит ее каждый день; другой последовал его примеру и все стадо остановилось, дивясь само не зная чему, и вы глядите на эту картину от нечего делать; в ней тоже жизнь своего рода; этот баран, стоя над собакой, может быть разрешает какую-нибудь важную задачу овечьего мира.

От первой границы или настоящей австрийской границы до второй, до Терцбурга, горы быстро склоняются. Терцбург, замок, начатый рыцарями, конченный венгерскими князьями, и возобновленный, почти в том же виде, австрийскими императорами. От Терцбурга начинается обширная и роскошнейшая горная долина, каких верно мало в Европе: она с лишком на 1800 футов от поверхности моря; виноградник не растет на ней, несмотря на все усилия туземцев привить его к этой почве; но нивы пшеницы волновались как море; множество деревень, населенных валахами, саксонцами, частью венгерцами, деревень обширных, из которых, например, Зибендорф, Семь-деревень, заключает в себе до 20,000 жителей, расстилаются веселые, пестрые зеленью окрестных садов и белизной своих домов, богатые. Душа ваша, утомленная величием предшествовавшей горной картины, отдыхает на этом благоустроенном быту гражданском. Переход удивительный как в физическом, так и в нравственном отношении.

Саксонцы поселены здесь уже несколько веков; иные говорят со времени Негру-воды, который вывел отсюда своих подданных валахов на Юг и оставил земли пустыми; впрочем, под именем саксонцев в Трансильвании разумеют всех переселенцев сюда из Германии. Саксонцы сохранили свои нравы, свои обычаи, одежду, веру, архитектуру домов и въезжая в деревню их, вам кажется, что вы каким-то волшебством очутились вдруг в Саксонии. В последнее уже время язык их, чистое немецкое наречие, начал значительно изменяться, так что без привычки, с трудом их поймешь. Одно поражает вас неприятно при въезде в эти деревни: это толпы мальчишек, которые гонятся за экипажем, прося милостыни, между тем как вид их и окружающее вас довольство, не заставляют даже предполагать, чтоб они нуждались в подаянии; неужели это тоже неизбежность цивилизации, индустрия своего рода? Это тем более поражает вас, что позади себя вы давно уже не видели нищих, хотя были свидетелем повсеместной бедности.

Я упомянул об экипаже. Да, между тем, как по сю сторону Карпатов, на такой же высоте, вы с трудом можете пробираться верхом на лошади по извилистой тропинке, от Терцбурга катитесь по прекрасному шоссе.

Кронштат – весь в духе немецких городов: каменные высокие дома, из-за которых света Божьего не видно, один как другой; каждый шаг земли рассчитан, занят; только одна площадка возле собора, на которой толпятся маневрирующие солдаты, да базарные бабы; ни кустика зелени в городе; зато в форштатах прекрасные общественные бульвары. Немец ведь дома не живет, так что ему в зелени под окнами или даже на окнах. Кронштат есть выражение австрийской администрации вообще: жители его – венгерцы, валахи и отчасти саксонцы окрестных деревень; городские власти – австрийцы; гарнизон – весь из поляков, полка Бианки. Жители мало понимают один другого, а начальство свое вовсе не понимают, зато оно их знает хорошо. Гарнизон же совершенно отчужден от жителей, потому, что никто в городе не говорит по-польски, а солдаты и двух слов не знают по-туземному, да и на каком языке выучиться объясняться с горожанами: некоторые выучили было несколько необходимейших слов по-валахски, но обращенные к венгерцам или саксонцам, эти слова оставались непонятными, и солдаты, в неведении, винили себя и решили, что они никогда не выучат и слова общепонятного: таким образом, они живут совершенно разъединенно от жителей города и цель правительства достигнута. Даже командных слов своих офицеров они не понимают, потому что эти слова на немецком языке.

Кронштат в старину назывался Брошов, потом Корона, наконец, стал именоваться своим настоящим именем. Валахи и нынче называют его Брошов. Как бы то ни было, только его готический, обширный, почерневший от времени, пожаров и пороха собор, принадлежит к 13 веку и свидетельствует о значении в то время города. Имя Брошова упоминается еще ранее в истории. Предание говорит, что он получил его от короны, найденной здесь на корне дерева, и потому и та и другой находятся в его горбе: историки называют это басней, а истины не говорят.

Нынче