В то же время многие политики и проповедники защищали рабство, ссылаясь на авторитет Библии, настаивая на неполноценности африканской расы, разглагольствуя о важности сохранения южного стиля жизни, высказывая отеческую озабоченность, что освобожденные рабы не смогут жить самостоятельно. Эти аргументы не выдерживали никакой интеллектуальной и нравственной критики. Доводы разума гласили: непростительно разрешать одному человеку владеть другим, своевольно исключая того из числа участников общественного договора, лишая его возможности делать выбор и отстаивать свои интересы. Как сказал Джефферсон, «как никто не появляется на белый свет с седлом на спине, так никто не рождается и со шпорами на ногах, чтобы погонять других на законных основаниях»[408]. Чувство отвращения к рабству подогревалось свидетельствами из первых рук о том, каково это — быть рабом. Увидели свет автобиографии: «Занимательное повествование о жизни Олауды Эквиано, африканца, написанные им собственноручно» (The Interesting Narrative of the Life of Olaudah Equiano, the African, Written by Himself, 1789) и «Рассказ о жизни Фредерика Дугласа, американского раба» (Narrative of the Life of Frederick Douglass, an American Slave, 1845). Еще сильнее на общественное мнение повлиял роман «Хижина дяди Тома, или Жизнь среди униженных» (Uncle Tom’s Cabin, or Life Among the Lowly, 1852), написанный Гарриет Бичер-Стоу. Повесть содержала душераздирающий рассказ о том, как у матерей отбирают детей, и еще один эпизод, в котором добрый Том был избит до смерти за отказ пороть других рабов. Книга разошлась тиражом более 300 000 экземпляров и стала искрой, воспламенившей аболиционистское движение. По легенде, Авраам Линкольн, в 1862 г. встретившись со Стоу, сказал: «Так это вы та маленькая женщина, которая начала великую войну».

В 1865 г., по окончании самой разрушительной войны в американской истории, рабство было запрещено Тринадцатой поправкой к Конституции. Многие страны запретили его еще раньше, а Франции принадлежит сомнительное достижение двойного запрета: в первый раз страна отменила рабство после Французской революции в 1794 г., а повторно — во времена Второй республики в 1848 г., потому что в 1802-м Наполеон Бонапарт его восстановил. Весь остальной мир быстро последовал их примеру. Хронология отмены рабства представлена во многих энциклопедиях — годы слегка разнятся в зависимости от того, как проводятся границы государств и что считается «отменой», но везде усматривается один и тот же сценарий: всплеск деклараций о запрете рабства в конце XVIII в. На рис. 4–6 можно видеть общее количество стран и колоний, официально отменивших рабство начиная с 1575 г.

В близком родстве с институтом рабства состоит практика долговой кабалы. В библейские и античные времена люди, не выплатившие долга, могли быть обращены в рабство, посажены в тюрьму или казнены[409]. Слово «драконовский» произошло от имени греческого законодателя Драконта, который в 621 г. до н. э. издал закон, предписывающий порабощать должников. Право Шейлока отрезать кусок плоти у Антонио в «Венецианском купце» — еще одно напоминание об этом обычае. Но уже в XVI в. банкротов больше не обращали в рабов и не казнили, вместо этого их тысячами бросали в долговые тюрьмы. Порой им выставляли счета за питание, несмотря на то что они были полностью разорены и должны были выживать на подаяние, которое удавалось выпросить у прохожих через окна тюрьмы. В долговых тюрьмах Америки в начале XIX в. томились тысячи людей, в том числе женщин; причем половина из них из-за долга, не превышавшего 10 долларов. В 1830-х гг. зародилось движение за реформы, которое, подобно аболиционистскому, взывало как к разуму, так и к чувствам. Комитет Конгресса США заявил, что идея «давать кредитору в каком бы то ни было случае власть над телом должника» противоречит принципам справедливости. Комитет заметил, что, «если бы пред нами предстали сразу все жертвы этого притеснения в сопровождении жен, детей и близких, вовлеченных в их разорение, это было бы зрелище, поражающее все человеческие чувства»[410]. Долговая кабала была отменена почти всеми американскими штатами между 1820 и 1840 гг., а большинством европейских правительств — в 1860-х и 1870-х.

История нашего обращения с должниками, замечает Пейн, иллюстрирует загадочный процесс сокращения насилия во всех сферах жизни. Западные общества прошли путь от порабощения и убийства должников до заключения в тюрьмы и затем до лишения их ценностей в уплату долга. Но даже конфискация имущества, замечает он, это своего рода насилие. «Если Джон покупает продукты в кредит, а потом отказывается за них платить, он не применяет силу. Но когда бакалейщик идет в суд и заставляет полицию отобрать у Джона машину или банковский счет, именно он сам, вместе с полицией, инициирует применение силы»[411]. А так как это все же насилие, даже если люди обычно так о нем не думают, эта практика тоже изживает себя. Законы о банкротстве теперь не требуют наказания должников или конфискации их имущества, они предоставляют им возможности начать сначала. Во многих странах дом, машина, пенсионные накопления должника, имущество его супруга защищены, и, когда человек или организация заявляет о банкротстве, большую часть долгов они могут списать без последствий. Во времена долговых тюрем люди посчитали бы, что подобная мягкость приведет к гибели капитализма, который опирается на соблюдение договорных обязательств. Но экономическая экосистема, потеряв этот рычаг воздействия, создала новые: проверка кредитной истории, рейтинги кредитоспособности, страхование займов, кредитные карты — вот лишь некоторые из способов выживания экономики в условиях, когда заемщика больше нельзя приструнить угрозой правового принуждения. Целая категория насилия испарилась, а на ее месте возникли механизмы, выполняющие те же самые функции, — и никто даже не понял, что именно произошло.

Разумеется, рабство и другие формы закрепощения не исчезли с лица земли. Сегодня, когда проблемы торговли людьми, обрекаемыми на рабский труд и проституцию, широко освещаются, приходится слышать статистически неграмотные и безнравственные заявления, что с XVIII в. ничего не изменилось: как будто нет никакой разницы между нелегальной деятельностью, имеющей место кое-где в мире, и повсеместно узаконенной практикой прошлого. Более того, современную торговлю людьми, как бы чудовищна она ни была, нельзя приравнять к ужасам торговли черными рабами. Дэвид Фейнгольд, в 2003 г. инициировавший создание рабочей группы ЮНЕСКО по проблемам торговли людьми, сказал про сегодняшние очаги траффикинга: