– Нет, я всё-таки не верю, что приговорят всех шестерых. Трое ведь ровно ничего не сделали! – продолжал Ватажко цепляться за последний луч надежды.

– Наивный же вы, видно, человек, – иронически заметил Заика. Серые глаза его вспыхнули и заискрились. Он устремил их на минуту на юношу и затем презрительно отвернулся. И его жена ровно ничего не сделала, но ее увезли от него и держали в тюрьме, пока она не помешалась и не зарезалась в припадке безумия осколком разбитого стакана. – Малодушные надежды Ватажко на человеческие чувства со стороны власти возбуждали в нем негодование, умеряемое лишь презрением.

– Приговорить-то всех приговорят, в этом я не сомневаюсь, – сказал Андрей в раздумье. – Это даст возможность генерал-губернатору выказать своё милосердие, пощадивши Дудоровых, а не то и Бочарова. Может статься, что и суду позволят сделать маленькую скидку, чтобы показать независимость. Они всегда улаживают промеж себя такие комедии. Не думаю, чтобы было более трёх казней. Борис и Василий – наверно, а там или Зина, или Бочаров, – закончил Андрей не совсем твёрдым голосом. – Но что об этом загадывать! – добавил он после небольшой паузы. – Расскажите лучше, как идут ваши работы, – обратился он к Заике.

– Всё готово. Я сделал бомб на пятьдесят человек и еще две дюжины лишних. Остаётся только вставить разрывные трубки. За этим дело не станет.

Они заговорили о своём плане, и через полчаса Заика ушёл с несколько большими предосторожностями, чем при своём появлении.

Глава II

В храме Фемиды

Суд тем временем делал своё дело. Он длился пять дней. Если бы выполнялись все формальности, предписанные военно-судебными уставами, которые не грешат, как известно, медлительностью, то суд протянулся бы по крайней мере втрое дольше. Но город был так возбуждён происходящей на его глазах судебной трагедией, что нашли нужным торопиться. Обыкновенная публика не допускалась в залу заседаний. Входные билеты были розданы с самой крайней осторожностью служащим, их жёнам и небольшому числу каких-то непроходимо благонамеренных[48] частных лиц. Для предупреждения каких бы то ни было сочувственных демонстраций на улице сильные полицейские и жандармские патрули охраняли окрестности здания суда и разгоняли всякие сборища, арестовывая упрямых, не уходивших по первому требованию.

Тем не менее толпы сочувствующих или просто любопытных беспрерывно образовывались вблизи суда. Стоило только какому-нибудь приличного вида господину или даме появиться из дверей здания, как их тотчас же окружала целая дюжина совершенно незнакомых им, неизвестно откуда взявшихся людей, осыпая их вопросами о том, что делается на суде. Возвращаясь домой, обладатели билетов могли быть уверены, что застанут у себя нескольких знакомых или друзей, не попавших на суд, но в большинстве случаев гораздо больше заинтересованных в его исходе, чем привилегированные счастливцы.

От мужа к жене, от приятеля к приятелю волнующие известия быстро распространялись по городу. Хотя газетные отчёты были очень кратки и часто умышленно искажены цензурой, тем не менее все, кто интересовался делом, имели о нем довольно подробные сведения. Симпатии публики были, как и всегда, на стороне слабейших. А ежедневные, ежечасные известия о поведении обеих сторон могли только усилить эти чувства. Город находился в лихорадочном возбуждении. Волнение распространилось даже на тех, кто в обычное время совершенно не интересуется политикой. Обеспокоенный растущим сочувствием к подсудимым и опасаясь «беспорядков», генерал-губернатор частным образом приказал председателю суда и прокурору окончить дело как можно скорее. Суд заторопился, пропуская формальности, и погнал дело на почтовых. Комедия быстро приближалась к своей трагической развязке.

В городе пошёл слух, что приговор будет произнесён в четверг, на пятый день суда. Возбуждение – в особенности среди известной части публики – дошло до такого предела, что власти приняли серьёзные меры против ожидаемых беспорядков. Помещение суда заняли солдатами и полицией. Батальон пехоты и два эскадрона казаков стояли под ружьём на дворе соседнего казённого здания. Полицейские патрули были удвоены. Но толпа вокруг здания суда тем временем учетверилась. Вечером, после закрытия фабрик, к ней присоединились также рабочие. Полиция была уже не в состоянии разгонять народ, не прибегая к оружию, что считалось пока несвоевременным.

В самой зале суда характер публики постепенно изменился. Благодаря настойчивым приставаниям к высокопоставленным знакомым и родственникам, а также подкупу того-другого из сторожей, в залу заседаний удалось пробраться многим из тех, против кого и были приняты все эти предосторожности. Окидывая взглядом публику, как подсудимые, так и судьи с удивлением замечали, что теперь она вовсе не была такая сплошь «благонамеренная», как в первые дни. Вперемешку с военными мундирами и бритыми чиновничьими фигурами ультраблагонамеренного типа появились более нейтральные физиономии. То тут, то там мелькали лица, не сулившие престол-отечеству уж ровно ничего хорошего.

Во втором ряду стульев жена председателя контрольной палаты – пухленькая дама, вполне благонамеренная – выставляла напоказ свои бриллианты, кружева и свою собственную миловидную головку. Она смерть как боялась «нигилистов» и пришла лишь потому, что одна знакомая уверила ее, что будет ужас как занимательно. Ее сильно тревожило, однако, как бы с подсудимыми женщинами не сделалось истерики: это могло отозваться на ее слабых нервах. Но рядом с чувствительной барыней сидела девушка, в которой, по смелому и серьёзному выражению лица, легко было узнать «нигилистку», несмотря на длинные волосы и голубое шёлковое платье, взятое специально для этого случая у подруги. В задних рядах сидели уже явные «нигилисты» – студенты в очках и стриженые, не по моде одетые девушки.

В одиннадцать часов вечера суд удалился для постановления приговора. Он возвратился лишь в половине третьего. Но очень немногие из публики ушли за это время из залы. Приговор должен был состояться во что бы то ни стало. Все знали, что их ожидания не будут обмануты, и чем дальше подвигалось время, тем меньше было охоты уходить. Суд мог возвратиться каждую минуту, и публика ждала и ждала. Время тянулось убийственно медленно. В переполненной людьми зале становилось нестерпимо душно, так как все окна были заперты для предупреждения сношений с улицею. Это еще более усиливало всеобщую усталость и томление. В сероватой мгле приближающегося рассвета судебная зала принимала странный, удручающий вид. Шесть серебряных подсвечников с тускло мерцающими свечами на судейском столе придавали ей что-то погребальное. Тесно скученная публика была молчалива. Никому не было охоты толковать теперь о вероятном исходе прений, происходивших в совещательной комнате.

Только со скамьи подсудимых доносился неумолкаемый звук тихих голосов. Там знали, что после приговора их разлучат и не позволят видеться до самой казни, и эти люди, связанные узами тесной дружбы, спешили воспользоваться немногими