минутами, которые оставалось им пробыть вместе. Судя по оживлённому, быстрому говору, они были в хорошем настроении и ничуть не подавлены ожидаемым приговором. Но публика не могла видеть ни одного из них. Скамья, занятая ими, была заслонена стеной из двенадцати жандармов с саблями наголо.

За дверьми судебной залы толпа, которую усталые полицейские предоставили наконец самой себе, была гораздо шумнее и нетерпеливее, чем в зале суда. Тут собрались наиболее беспокойные элементы населения, возбуждённые к тому же победой над полицией. «Нигилистов» была здесь целая куча. Когда зеваки, утомлённые долгим ожиданием, поразбрелись, они очутились в передних рядах сплошным валом. Многие оказались знакомы. Пошли оживлённые разговоры и толки, по которым можно было сейчас же узнать, что говорившие не были еще конспираторами.

Вдруг в одном из окон суда мелькнул белый платок.

– Приговор! – крикнул голос из толпы.

Мгновенно всякий шум прекратился, и вся масса плотнее придвинулась к зданию суда с поднятыми вверх лицами.

В зале судебный пристав возвещал о начале последней сцены бесстыдного фарса. Суд шёл для объявления приговора.

Публика встала, как один человек, и ждала, затаив дыхание. Казалось, можно было слышать усиленное биение этих многочисленных сердец, замиравших одни – от страха за судьбу дорогих людей, другие – от потрясающего драматизма минуты.

За длинным зелёным столом, освещённым шестью погребальными свечами, один за другим появились шесть членов суда. Их вид далеко не соответствовал понятию о неподкупных служителях Фемиды. Смущённые, тревожные лица говорили скорее о только что сознательно совершенной гадости, чем о выполнении сурового долга. Из двух стоявших лицом к лицу групп – судей и подсудимых – в последней было несомненно гораздо больше и спокойствия и достоинства. Они тоже встали одновременно с публикой и стояли теперь на виду у всех. Но в первую минуту очень немногие взглянули на них. Все глаза были прикованы к председателю, который с бумагой в руках готовился произнести роковые слова.

Усиленно громким голосом он начал читать какое-то вступление, казавшееся бесконечным. Но вот публика вздрогнула, точно по ней пробежала электрическая искра: произнесено первое имя – Бориса. За ним следует долгое, долгое бормотание, в которое никто не вслушивается, – это перечисляются его преступления. Затем краткая пауза и приговор – смерть! Хотя никто и не ожидал пощады для Бориса, тем не менее слова «смертная казнь» упали на натянутые нервы как удар молота. Вторым следовало имя Василия. Бормотание было менее утомительно, так как было короче, и опять удар молота – смерть! Нервы дрогнули, но выдержали. Очередь за Зиной, судьба которой возбуждала все больше споров и сомнений. Молчание стало, казалось, еще глубже. «Жизнь или смерть? Жизнь или смерть?» – спрашивал себя мысленно каждый во время долгого бормотания председателя. Преступления нагромождались на преступления. Грозный молот поднимался все выше и выше, затем мгновенный перерыв, и он с грохотом падает вниз – смерть! Протяжный вздох, похожий на стон, пронёсся по зале. Все, даже самые предубеждённые, с симпатией и смущением обратили взоры на эту молодую благородную женщину, так спокойно и скромно стоявшую впереди своих товарищей. Приговор потряс всех, но напряжённость ожидания ослабела – самое худшее уже миновало. Трое остальных подсудимых были так мало скомпрометированы или, вернее, были так невинны, что их могли приговорить разве что к пустякам.

Бормотание, следовавшее за именем Бочарова, четвёртого по списку, еще более успокаивало и убаюкивало всякие опасения публики. Это были не преступления, а какие-то вздорные мелочи. Многие вовсе перестали слушать, как вдруг голос председателя как-то подозрительно дрогнул; последовала короткая пауза, и среди всеобщего оцепенения раздался приговор – смерть!

Изумлённое «ах!» вырвалось из всех грудей. Соседи обменивались взглядами, спрашивали глазами, не ослышались ли они.

– Премного благодарен, господа судьи! – звонко раздался по зале насмешливый голос осужденного.

Нет, они не ослышались. Но как же это? За что? Напряженное желание знать, что будет дальше, сдержало негодование публики.

Председатель не осмелился призвать осужденного к порядку: он притворился, будто не слыхал его восклицания, и поспешил перейти к следующему имени. Очередь была за старшей Дудоровой. На этот раз публика следила с напряженным вниманием за всеми пространными изворотами и хитросплетениями при перечислении преступлений. Чтению, казалось, не будет конца. Дело опять шло о сущем вздоре. Не может быть, чтоб за это – смертная казнь! Но публика была теперь настороже. Она слышала то же предательское многословие, ту же запутанность и неясность мотивировки, как и в предыдущем приговоре. Некоторые фразы звучали очень скверно. Сомнение перемежается с надеждой, раздражая нервы до последней степени. Молот висит в воздухе, поднимаясь, опускаясь и снова поднимаясь. Он упал наконец – смерть!

Долго сдерживаемые страсти разом прорвались наружу. Восклицания, истерический хохот женщин, крики и проклятия наполнили залу. Люди вскакивали на стулья, крича и неистово жестикулируя, точно охваченные внезапным безумием. Никогда еще стены этого здания не видели подобной сцены.

Добрая дама во втором ряду – жена председателя контрольной палаты – упала в обморок, не дождавшись истерики подсудимых женщин. Жандармский офицер, командовавший конвоем, бывавший у них в доме, бросился к ней со стаканом воды. Но ее соседка, девушка в голубом шёлковом платье, быстро загородила ему дорогу.

– Не смейте трогать ее! – закричала она в лицо офицеру, защищая рукою неподвижно лежавшую женщину.

И столько ненависти и презрения было в ее голосе, жесте и сверкающих глазах, что любезный молодой человек съёжился, как побитая собака, и исчез, а девушка достала воды с адвокатского стола и принялась ухаживать за соседкой. Она видела ее в первый раз, не знала ее имени, но предположила в ней своего человека, друга подсудимых – каким она, может быть, была в момент обморока, – и этого было достаточно, чтобы защитить ее от ненавистного прикосновения жандарма.

За судейским столом смятение было почти так же сильно, как и среди публики.

Бледный от стыда председатель делал бесплодные попытки унять бурю. Никто его не слушал, но он не дал приказа очистить залу. Ему хотелось, наоборот, чтобы публика осталась и выслушала конец дрожавшей в его руке бумаги. Шестая из подсудимых, младшая Дудорова, принимая во внимание ее молодость, была приговорена не к смертной казни, как требовал прокурор, а к пятнадцати годам каторги. Судьям хотелось оповестить публику о своей гражданской доблести. Но среди всеобщего шума никто не расслышал приговора. Молодой человек – тот самый, который махал платком, – отворил окно и, высунув голову, закричал толпе:

– Смертная казнь! Всем смертная казнь! – Он утверждал потом, что слышал собственными ушами шестой смертный приговор, хотя председатель, несомненно, читал другое.

В ответ послышался угрожающий рёв