И вдруг на «Детском радио» сказали: Пасха мертвых.

Я подумала, что ослышалась: как бы охотно ни глотала я современные практики воспитания, такое прямое и смелое поминание о том, что мне больше всего в эту минуту мешает быть и мамой, и христианкой, в детской передаче меня напугало.

Хорошо поставленным диалогом мне рассказали, как объяснить папе и маме, почему на Пасху не нужно ехать на кладбище. Для этого есть Радоница – Пасха мертвых. Я вспомнила, как мы с мамой, искренне не понимая, удивлялись людям, которым из трехсот шестидесяти пяти дней в году понадобился именно Праздник Воскресения, чтобы ломануться поминать.

И страшно удивилась, как легко запустилось во мне и это – нетерпеливая жажда поминать и оплакивать в день, когда это менее всего уместно.

Я улеглась спать с ребенком, чувствуя, что эту Пасху уже пропустила, не нагнать. И проснулась за пять минут до полуночи, и успела на крестный ход по телевизору.

Показывали ночь, шаги по пустой тихой площади, на мои пять минут еще запертые и вдруг отомкнувшиеся двери храма.

И я вдруг поняла.

Можно жрать. Можно пить. Но не потому, что наступило «Великое Расслабление».

А потому, что все это неважно.

Наступил тот день в году, когда мы, будто разлитые водой нервные весенние коты, расцепляемся с тем, что преследовали так истово и вопя.

Впервые меня так лично затронули читаемые слова Иоанна Златоуста о том, что да радуются Пасхе все, постившиеся и непостившиеся.

Нет ничего, что надо сделать правильно, чтобы пришел этот Праздник.

Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его, – говорится в Евангелии, и мы силимся в свою силу весь год.

И бабское наше с мамой, мещанское, в корзиночках и цукатной обсыпке раздражение в Великую Субботу – оно о финальном рывке, когда хочется показать, что нахлопотал.

И вот то, что берется силою, – дается даром. И вот ты гнался за радостью, а она опрокидывает тебя, как столы менял, и рассыпает сторублевками все, на что ты ее менял. И вот ты шел путем, который не с кем разделить, пока не понял, что это огородами плутал на задворках дома, где светятся окна, накрыты столы и тебя встречают в распахнувшейся двери шутками, что тебя только посылать за смертью, в которую здесь не верят.

Смерть разделяет и ранжирует, в смерти мы не равны и одиноки, и сколько же утрат принесла с собой первая половина этой трагической весны, и ни от одной своя не стала легче.

Пасха не утешает. Пасха разделяет. Преломляет, раздает себя.

Подойдешь, бывало, к иконе и взовьешься по привычке: Ты не знаешь, каково это… – и роняешь аргументы, как корзинку с яйцами.

Но это Бог, который знает, каково это. И не знает ничего, что нельзя было бы с тобой разделить.

…Охальник муж, нагнав на поздней дороге к дому старушку с лампадкой, рявкнул ей сорванным на метал-угаре голосом: «Христос Воскрес!» Старушка испугалась и ответила невнятно.

В воскресенье ни один из вообще-то открытых для нас домов нас не принял: хозяева недужили или уезжали, и мы шикарно погуляли в Битцевском парке, по краю которого расселись семьи с детьми, жгущие шашлык чуть ли не прямо под деревянными лавочками, а в глубине разлились проталины. Мы волокли коляску через бурьян, обходя снежные топи. Ребенок впервые взял в руку «природный объект», как выразился муж, – упавшую веточку сосны. Ребенку строила глазки проезжавшая мамаша, а сам он смеялся над щенком-спаниелем, пившим из всех луж, будто лакая море.

Романтичный день должен был красиво завершиться в местном суши-кафе, но завершился в не менее продуманно обставленном приемном отделении НИИ детской травматологии на Полянке, куда нас с ребенком привезли на «Скорой», а муж доехал с пустой коляской.

Ребенок в скользком весеннем комбинезоне свалился вбок с лавочки, куда я его уверенно посадила и вроде как придержала коленями, встав над ним. Пол в кафе страшно твердый, ребенок страшно ревел, я страшно на себя ругалась. Обошлось. Повезло. Чудо. Так я и думала, и одновременно держала мысль о семье писателя Владимира Данихнова, на Страстной неделе узнавшего о рецидиве и вынужденного в Пасху начать свой крестный путь и новый сбор средств на лечение.

В ночь на понедельник Светлой седмицы я вспомнила, что за волнениями упустила самую счастливую подробность нашего праздничного дня.

Когда ребенок впервые взял в руки «природный объект», мы с мужем испытали общее беспокойство, и он высказал его, едва оно осуществилось.

«О, – сказал муж, указывая на хвойный объект, – он же сейчас его кусики сделает».

И сказал-то, как следовала ожидать, неловко: правильно говорить не «его», а «ему».

Я вздрогнула. Этого я не должна была услышать от мужа никогда – нашего с мамой словечка, вынесенного еще из моего младенчества и теперь переданного мною сыну, как старая советская погремушка.

Кусики-кусики, поскусики небольшие, а побольше обпоскусики, а еще побольше – это уже облопатик, извини! – лопотала я ребенку, притворно возмущаясь его жадностью до груди.

Передавала сыну, а муж послушал-послушал да и взял себе.

И с ним, невольно, мое никем не запомненное детство, и мою ни с кем не разделенную память, и мое дочернее счастье, и мою выгороженную боль.

И наше с мамой тайное слово стало плотью.

Нашей с мужем единой плотью.

10 апреля 2018

Третий

Медленное ТВ

Как огонь горит, как вода течет, как человек растет. В полгода у человека появляются «раньше» и «позже», но что было раньше раннего, осталось только в перекидной тетради срывающимся почерком – на форумах прочла, что не у одной меня сводит запястья от частого хватания ребенка, на форумах смешно рекомендуют не хватать, а «подкапывать» ладонями. В незапамятные утра я просыпалась от ревущей шарманки и говаривала: «Ну ты бы хоть раз начал день с довольным лицом», а теперь бабушка прячется от того, кто выгнулся дугой и снизу сияет в глаза. Я играла в тотализатор, гадая, схватит или смахнет: тот, кто рыбачил на богатом магнитами льду холодильника, первыми выловил соловецкую деревянную сельдь и финского мохнатого лося, а теперь при каждом омовении срывает букет зубных щеток из пластикового стакана над раковиной и мячик в дырочку фирмы oball носит на пальце ноги. Я засовывала руку того, кто хватучесть развил, в мешок конфет и ждала, пока сомнет в кулаке хоть край фантика, – и вот он едва не начал самостоятельный прикорм кинутой поиграть конфетой «Стратосфера», так что