Когда нас впервые оставили засыпать одних, променяв на гейм-сейшн друзей детства на другом конце города, я держалась за руки с тем, благодаря кому теперь никогда в темноте не одна, и это я брала его за руку, а он меня смог только за палец, но недавно я взяла его с собой на УЗИ, и на кушетке мы оба лежали, вытянувшись в рост и ладонь в ладони, будто гуляем парою, и молодой врач сказал, какой он у вас послушный, но дело просто в том, что нам было вместе спокойней и хорошо.

Тот, кто грустно повисал в плавательном круге, недоумевая, за что мы его кинули в затопленный манеж, теперь одаривает меня аттракционом брызг, так что, вытерев его, отправляюсь переодеваться, а папа, который купает его без круга, наблюдает, как он ловит на глубине нахлебавшихся пластиковых черепашек.

Тот, кого я дразнила Селедкиным за печально потекший вид всякий раз, как был схвачен за подмышки и повисал мокрой рыбою – дело было, конечно, в поджатых плечах и молчаливых ножках, – теперь болтает ногами так, будто и впрямь разговаривает, и взмывает на мне, вознеся руки, как статуя в Рио, про которую я, на грех обознавшись за пивом в джалал-абадском кафе и кивнув на рекламный плакат с культовым силуэтом, сказала: «Статуя Свободы ручки-то как пораскинула».

Тот, кто выпускал на волю руки из-под пледика, как ни заправляй, теперь стаптывает с нас обоих мое двуспальное овечье одеяло, ножки быстро закидывая друг за друга и друг об друга возя, будто в нервах стягивая с себя длинные узкие сапоги. А из двуспальной кровати то меня, то мужа вытесняет каждую ночь.

Тот, кому я подсовывала кончики волос, горюя, что не соблазняется схватить, – всегда ревновала к девушкам с косами, которых есть за что дернуть, – теперь, устроившись у груди, тянет руку к моим губам, чтобы блямкнуть, – фокусу этому я же и обучила, и вот не знаю, не пожалею ли.

Тот, кто вцеплялся в бретельку за молочной трапезой, фиксируя мельтешащий без толку, сизый от натуги кулачок, теперь, сыто отвалившись, покоит растопыренную мужскую длань на моей груди, проверяя, не сольюсь ли ветрено за чаем и пожевать.

Тот, кто увлекался тряпочками на спинке бабушкиного дивана, которые она побуждала исправно стягивать, теперь страстно интересуется подставкой для ног, машет деревянным массажером и гоняет рулон туалетной бумаги.

Тот, кто очаровал бабушку врожденным, значит, умением аккуратно вкушать с ложечки и кого можно было мгновенно утишить, поднеся ложку к орущему рту, теперь провожает глазами серебряную ложку на первый зубик и, наконец перехватив, умыт брокколевым пюре.

Тот, кто покорил мое сердце пусканием «ежиков», каскадом из мелких вздохов удовлетворения, когда ел и спал – это сердце ревниво не верило Эле Погорелой, что и ее сын умело урезает ежей, и утешилось, когда она сказала, что с возрастом это у него не прошло, – теперь гортанно рычит, будто дивная, но дикая птица.

Тот, кто будучи представлен новой – или заново вынутой из мешка – игрушке, сначала всматривается, как медитирующий в пустоту, а потом с колдовской замедленностью поднимает цепкие свои ковши и делает гребок. А если промахивается, матерится руками, как экскаваторщик: плещет в досаде прежде, чем сделать еще попытку.

Кого, бывало, подпирали одним пакетом молока из молочной кухни, и все равно один раз нырнул с дивана головой, хорошо хоть ножкой одной зацепился за пирс, и вытянули, – теперь нацеленно валится с игрового ковра на старый кухонный; в моем детстве ковер висел на стене и казался парадом треугольных солдатиков.

Кто делает ласточку на моем животе и одолел меня в три ползка, уткнувшись в ухо.

Кто ищет носом, куда бы ткнуться, и говорит «ойе-ойе-ойе», когда хочет спать.

Кто побывал в трех кафе: бургерной на мой день рождения, подъехав к столу прямо в коляске и едва не добравшись до архитектурного стержня в бутерброде; специальном мамском в Сокольниках, где нам едва нашелся стул покормиться, а очередь в пеленальную мы даже не стали занимать, и единственном приличном в нашем районе, где отмечали его крещение.

Кому подарили три воздушных шарика. Один я поймала в роддоме, потому что муж сказал: «Лови», с консультации мы поехали нарекать сына в МФЦ, куда ввалились с автокреслом, шариком и булочками из кафе перинатального центра, вызвав ажиотаж среди молодых сотрудниц, как оказалось, массово готовившихся в декрет. Другой нам вручили в бургерной, очень выручив – пока шарик изучал и подергивал тот, кто в коляске, я успела запихать в себя чудо кулинарной эквилибристики. Третий купила сама, и он до сих пор хит, болтающийся под потолком кухни и притянутый вниз, когда я пас скакать и присяду на миг, и хватаемый за хвостик, и полизываемый за зеленые бока.

Кто спал в углу шоу-рума слингов на Арбате и кого бабушка наотрез запретила «совать в эту занавеску», а отец, наоборот, в любой непонятной ситуации предлагает вязать.

С кем смогу пойти куда угодно – поверила я, отстояв службу в храме с ним на руках и с ним в углу, где кормила, прячась от строителей, закрывавших пол целлофаном, и собою – очередь на исповедь.

Кому я пела однажды: «Лодочка качается, время не кончается», сама недоумевая, о чем это я, и чувствуя, как что-то лопается и завязывается каждый миг, и вот почему я не узнаю его, того, кто мой сын: слишком быстро текут приметы, слишком скоро сгорает день.

Когда-то Лена Лапшина мне сказала что-то вроде «ничто не навсегда», и в минувшем году я особенно часто укрепляла себя этим соображением.

Месяц назад он научился смеяться, если подуть в живот или поиграть с пятками. А иногда и в живот пыжишься, и за пятки дерг – и не смеется, и смотрит удивленно, выжидая, когда же я наконец пойму, что усвоенным вчера неинтересно жить сегодня.

И что ребенок – не тот, за кем я знаю десятки исчезающих свойств, а тот, о ком предсказать ничего не берусь.

5 января 2018

Сияющий поток

После полугода необратимо меняется главный ритуал жизни человека, о чем публично не поговоришь, ну так и я о другом. Врач заклинала продержаться хотя бы до года, одаренные мамы могут и до трех, а я чувствую, сколько бы ни протянулось, уже не совсем то. И потому, что бросит и оглянется, едва папа подкрадется со спины и позовет, а мне лежи в