положения грудного вскармливания, она поняла почему: слишком сырая была квартира, слишком много работы, слишком одна. «На коровах не пашут», – пошутит.

Молоко изливается в счастье и покое, корова должна удалиться в эдем, где волшебно бездонный младенец доит реку и обирает яблоньку, тяжелую от плодов.

Однажды мы купили игровой коврик израильского дизайна – с рук через приложение «Юла», – мамы в форумах от души рекомендовали друг другу модель «Зоосад», но я пригляделась: жирафов-то и овец по паре, да по краю рыбы, и «зоосад» пересекает море, и толстая белая утка, символизирующая голубя, несет весть о том, как в плоской, скользкой, моющейся и быстро устаревающей повседневности детства плывет и спасается живой миф.

«Зоосад» оказался не про зверей. И грудное вскармливание для меня – не про корм.

После обломавшейся ночи прилива, и после горя, голода и изгнания, пережитых мной и им до выписки в микромельчайших дозах, и после отпора мужу, просекшему: ты не взвешиваешь, потому что не хочешь расстраиваться, – и после гонки обратно в роддом на третий день после выписки – к консультантке по ГВ, встретившей нас огромной белой зефириной – тренировочной подушкой – в руках и свойским приветствием: «Я так и подумала, что вы Ефимовна… я тоже Ефимовна».

И после веселых стартов дома: с подставкой под ноги, двумя подушками под спину, удавом для кормления, на котором липучка постоянно отстегивается и сваливает подложенное под ребенка одеялко вместе с ребенком, – собрать все это плюс читалку, чаю и творогу или каши, едва подаст голос, и снова замешкаться, что-то не найдя, и побежать в удаве за чаем, будто в балетной пачке, и слышать, как мама хохочет над тобой и нарочно трюк повторить, а ребенок уже заходится и с ужасом вспоминаешь, что, не дозвавшись, малыш утратит базовое доверие к миру, и все же блаженствовать сквозь ужас: ведь не так, далеко не так ждет любовник молодой минуты верного свиданья, и кому же еще я буду так сильно и безотлагательно нужна.

И после того как в семье завелась добрая шутка о волшебной С., в роли которой я чувствую себя юной ветреницей, призванной к порядку, – тут мама смеется уже над внуком: она твоя собственность, да, но не недвижимость, так что держи ее, держи крепче, она такая, не удержишь – сбежит, и он правда будто держит, он бросается жадно и грозно, как лев на мыша, он выкручивает лямки топа, он трясет головой от яростного стремления, и вот он победил и повержен, вот он голосил и тих, сам как мышь, вот он хватал, и выпустил, и забылся на миг, и уснул до вечера, и тогда я потягиваю на себя то, что он так и не удержал, и неслышно смеюсь, видя, как не выпускает и растягивает он свою корову в коровку сливочную, с места набирая обороты – я чувствую, будто мелкие волны атакуют меня, как теплый камень, – и тем давая понять, что бдит, потому что, если выпустит лямку, если оборвет тянучку, если вынырнет из молочного забытья, то она ведь опять, эта С. волшебная, не улежит спокойно.

Во сне он стрекочет губами, будто я все еще с ним.

И после того, как мы пережили утробное единодушие вкусов, когда на второй день после Нового года пронеслись через московский праздник, через дымы уличных чаевен, через навесные потолки узорчатых огней, через груды пластиковых сокровищ «Детского мира» в единственный для нас на кучном празднике свободный кафельный уголок, куда будут то и дело заглядывать потерявшие терпение женщины: «А туалета здесь нет?» – нет, ни туалета, ни пеленального столика пошире и попрочнее, ни второго стульчика для мужа, мамы или подруги, ни удивительных игрушек, ни огней, ни кофе, ни булочек, и однако мы оба так страшно рады в безотлагательный момент оказаться в уединенном неуюте комнаты для матери и ребенка самого центрального детского магазина столицы, где даже скамеек для посетителей на этажах не найдешь.

И после того как мы оба наконец разучили наши партии – потому что грудь, как танец, нельзя подарить, если не примут, – и он, переняв мои волшебные свойства и мелко потягивая, втаскивает меня в сон, с какими бы срочными планами в голове я ни прилегла на наш танцпол, а лежа кормить – это как встать наконец с пригласившим партнером в правильное объятие и понять, что для радости нужны двое, а кроме – ничего, и выбросить и подушку для кормления, и подставки, и подпорки, и поплыть с одного гребка.

После всего этого разве я могу откликнуться на мамино: «Уснул? Ну так кинь его! А то не даст нам повеселиться». Мама хулиганит. У нее утолена базовая потребность: накормлен самый маленький, и подступила следующая по старшинству: пора и нам с ней подкрепиться. Мне хочется досозерцать, как он сопит, завалившись между подушкой и моим животом, будто золотой мяч между берегом и кувшинками, но время – делу. «Работа закипела», как мама выражается о простых малышовых манипуляциях с игрушками.

Работа кипит – это как раз про корм. Корова выучилась на фермера, с вечера взвешивает гречки двадцать грамм, моет и сушит до утра в тарелке, утром перемелет с кукурузой в старой кофемолке, вспоминая любимый в детстве, сладкий глуховатый стук ложечкой под лезвием, когда мама выгребала горку пахнущего тортовой присыпкой кофе, – сварит, перетрет через сито, покажет серое подостывшее маме: «Ты бы такое ела? А Самс ест!» – и пустится в спринтерский забег с теленком на коленях, надеясь, что тот не опомнится и доест. Прикорм похож на борьбу и спорт, в прикорме виден результат, прикорм измерен и идет на повышение планки, прикорм оброс спортинвентарем, слюнявчики и ложечки находятся, где не клала, и два молочных зуба пристукивают о стеклянный край граненого стакана, потому что поильник, похожий на ракету перед стартом, моему теленку интереснее жевать.

Ложка на первый зубик первая падает между нами, будто серебряный меч. Пропасть вещей и слов, при помощи которых мы учимся сообщать друг другу сложнеющие смыслы, ширится, наполняясь, и мы все дальше друг от друга, и все больше нам понадобится, чтобы доказать сейчас очевидное без слов: ты – мой, а я – твоя, – тянучка тянется и рвется, и вот уже, вижу уповающим на лучшее внутренним зрением, он оглядывается в поисках другой нежности, и дорастает, и дозревает, и отважно добывает, и изворотливо вымаливает, и стойко выжидает, и столько слов, часов, средств и сил пускает на то, чтобы снова стать бессловесным от полноты единения.

Как много