Части Шипово-Деркульской группы соединились с чапаевцами в семь часов утра 11 июля, когда 73-й и 74-й кавалерийские дивизионы встретились у хутора Новенький с 1-м батальоном 194-го стрелкового полка осажденного гарнизона Уральска. В тот же день Фрунзе и член Реввоенсовета Южной группы армий Шалва Элиава отрапортовали Ленину: «Сегодня в 12 часов дня снята блокада с Уральска. Наши части вошли в город».

В освобожденный Уральск прибыли на автомобиле Чапаев и Фурманов. Появление начдива на важном объекте описано в романе Фурманова:

«…Через реку налаживали мост. А за рекой были уже два красных полка, перебравшиеся на чем попало. Надо было спешить с работами, чтобы переправить артиллерию, — без нее полки чувствовали себя беспомощно, и от командиров стали тотчас поступать самые тревожные сведения. Чапаев не то на второй, не то на третий день по приезде в Уральск ранним утром отправился сам — проверить, что сделано за ночь, как вообще идет, продвигается работа. С ним пошел и Федор. По зеленому пригорку копошились всюду красноармейцы — надо было перетаскивать к берегу огромные бревна… И вот на каждое налепится без толку человек сорок — толкаются, путаются, а дело нейдет… Взвалят бревно на передки от телеги, и тут, кажется, уж совсем бы легко, а кучей — опять толку не получается.

— Где начальство? — спрашивает Чапаев.

— А вон, на мосту…

Подошли к мосту. Там на бревнышках сидел и мирно покуривал инженер, которому вверена была вся работа. Как только увидел он Чапаева — марш на середину; стоит и оглядывается как ни в чем не бывало, как будто и все время наблюдал тут работу, а не раскуривал беспечно на берегу. Чапаев в таких случаях груб и крут без меры. Он еще полон был тех слезных просьб, которые поступали из-за реки, он каждую минуту помнил — помнил и болел душою, что вот-вот полки за рекой погибнут… Дорога была каждая минута… Торопиться надо было сверх сил — недаром он сам сюда согнал на работу такую массу красноармейцев, даже отдал половину своей комендантской команды. Он весь напрягся заботой об этом мосте, ждал, чуть ли не ежечасно, что он готов будет, — и вдруг… вдруг застает полную неорганизованность, пустейшую суету одних, мирное покуривание других…

Как взлетел на мост, как подскочил к инженеру, словно разъяренный зверь, да с размаху, не говоря ни слова, изо всей силы так и ударил его по лицу! Тот закачался на бревнах, едва не свалился в воду, весь побледнел, затрясся от страха, зная, что может быть застрелен теперь же… А Чапаев и действительно рванулся к кобуре, только Федор, ошеломленный этой неожиданностью, удержал его от расправы. Самой крепкой, отборной бранью бранил рассвирепевший Чапаев дрожащего инженера:

— Саботажники! Сукины дети! Я знаю, что вам не жалко моих солдат… Вы всех их готовы загубить, сволочь окаянная!.. У-у-у… подлецы!.. Чтобы к обеду был готов мост! Понял?! Если не будет готов, застрелю, как собаку!!!

И сейчас же инженер забегал по берегу. Там, где висело на бревне по сорок человек, осталось по трое-четверо, остальные были переведены на другую работу… Красноармейцы заработали торопливо… Заходило ходом, закипело дело. И что же? Мост, который за двое суток подвинулся на какую-нибудь четвертую часть, к обеду был готов.

Чапаев умел заставлять работать, но меры у него были исключительные и жестокие. Времена были такие, что в иные моменты и всякие меры приходилось считать извинительными; прощали даже самый крепкий, самый ужасный из этих способов — “мордобой”. Бывали такие случаи, когда командиру своих же бойцов приходилось колотить плеткой, и это спасало всю часть…»

Эта сцена ярко отражает особенности чапаевского командования и управления. Начдив считает себя «отцом солдатам» в патриархальном смысле этого слова, главой большого семейства, имеющим полное право распоряжаться свободой, жизнью и здоровьем своих подчиненных. Но эта свобода предполагает и большую ответственность — перед бойцами и перед самим собой за то, чтобы они были накормлены, одеты, обуты и обеспечены патронами. Как настоящий отец большого семейства, Чапаев стремился сохранить жизнь и здоровье своих людей, не подвергать их ненужной опасности. Инженер, плохо организовавший строительство моста, ставит под удар не только военные замыслы, но и репутацию начдива перед бойцами. В такой ситуации Чапаев не просто готов на крайние меры. В силу воспитания, жизненного опыта и сложившейся за несколько лет войны повседневной действительности он готов к исключительной жестокости. И все же высокое самомнение Чапаева часто порождало непродуманные, импульсивные действия, не сообразующиеся с высоким чином его обладателя, и откровенное фельдфебельское самодурство.

Описанная Фурмановым история, когда Чапаев под угрозой расстрела потребовал, чтобы начальник ветеринарной службы дивизии и ее комиссар экзаменовали знакомого ему местного коновала, вероятно, придумана. Однако не исключено, что бывший комиссар лишь немного приукрасил действительность:

«— Все вы сволочи!.. Интеллигенты… у меня сейчас же экзаменовать, — обратился он к дрожащей “ветенарии”, — сейчас же марш на экзамен!!!

Федор увидел, что дело принимает нешуточный оборот, и решил победить Чапаева своим обычным оружием — спокойствием. Когда тот кричал и потрясал кулаками у Федора под носом, угрожая и ему то расстрелом, то избиением, Клычков урезонивал его доводами и старался показать, какую чушь они совершат, выдав подобное свидетельство. Но убеждения на этот раз действовали как-то особенно туго, и Клычкову пришлось пойти на “компромисс”.

— Вот что, — посоветовал он Чапаеву, — этого вопроса нам здесь не разрешить. Давай-ка пошлем телеграмму Фрунзе, спросим его — как быть? Что ответит, то и будем делать, — идет, что ли?

Имя Фрунзе всегда на Чапаева действовало охлаждающе. Притих он и на этот раз, перестал скандалить, согласился молча. Комиссара с врачом отпустили, телеграмму написали и подписали, но посылать Федор воздержался…

Через пять минут дружески пили чай, и тут в спокойной беседе Клычкову наконец удалось убедить Чапаева в необходимости сжечь и не казать никому телеграмму, чтобы не наделать смеху. Тот молчал — видно было, что соглашался… Телеграмму не послали…»

Как утверждал Фурманов, резкие приступы гнева, вызванные необузданным нравом и усугубленные боевыми ранениями, регулярно случались с Чапаевым. Однажды он избил высокопоставленного представителя штаба армии, в другой раз отправил матерную телеграмму в штаб в ответ на непродуманные требования командования. Матерщины в переговорах Чапаева и его соратников по прямому проводу между собой и с командованием в архивных документах не обнаружено, но исключать чрезмерно эмоциональную реакцию Чапаева на представлявшиеся ему неразумными распоряжения свыше, вероятно, не следует.

Нецензурные выражения в распоряжениях и переписке Гражданской войны были делом достаточно обычным. Они проскальзывали в документах и красных, и белых полевых командиров. В сентябре 1919 года командовавший 1-м конным корпусом Южного фронта Семен Буденный ответил на вопрос штаба 10-й армии о положении соседних дивизий: «Мать их … с ихними дивизиями, на месте стоят. Пущай приезжает начальник штаба их за х… тягает!» Уже позднее, в феврале 1920 года, в ответ на требования командования фронта и 8-й армии вывести 1-ю конную армию из Ростова-на-Дону и прекратить грабежи командарм Буденный ответил: «Пошлите Реввоенсовет-8 к е… матери, также и комфронта — предателя революции и вас посылаю к … матери, а если хотите, пристрелю». Невоздержанностью в устной речи и в приказах отличался также уссурийский казачий атаман Иван Калмыков. Исправив несколько пунктов одного из документов, он наложил раздраженную резолюцию: «На кой … нужен адъютант штаба, если я должен корректировать приказы писаря». В другой раз, увидев пункт об отчислении из части малолетнего солдата, начертал: «Кто принимал п…ка?»