– Когда я говорю всех, я всех и имею в виду, – ответил Манчини. – А замужних особенно. Им, бедняжкам, так недостает внимания, они частенько сами на него напрашиваются – а отчего бы и нет? Их мужья, скорее всего, утратили любовный пыл после первых месяцев семейной жизни.

Я рассмеялся.

– Вы правы, Манчини! – согласился я. – И даже если мужья достаточно глупы, чтобы продолжать любезничать, они заслуживают того, чтобы их дурачили, – и, в общем, так оно и есть! Ну же, друг мой, – добавил я, поворачиваясь к Феррари, – это ведь ваши убеждения, вы часто мне о них говорили.

Гвидо неловко улыбнулся и нахмурил брови. Я отлично видел, что он раздражен. Чтобы сменить тональность разговора, я подал знак музыкантам снова начать играть, и тотчас же по залу разлилась медленная, чувственная мелодия венгерского вальса. Ужин был почти в разгаре, аппетит моих гостей разжигали изысканные, вкуснейшие блюда, приготовленные с величайшим вкусом и умением, которые первоклассный шеф-повар только может проявить в своей работе. Редкие вина лились рекой.

Винченцо покорно выполнял мои приказания, стоя у меня за спиной и двигаясь, только чтобы подлить вина Феррари и время от времени предложить герцогу Марину освежить бокал. Тот, однако, был воздержанным и осторожным человеком и следовал доброму примеру мудрейших итальянцев, которые никогда не смешивают вина. Он оставался верным первому, которое выбрал, – хорошо выдержанному кьянти, пил его от души, и на его бледном аристократическом лице не было и следа румянца. Теплый, богатый букет вина лишь придал блеска его глазам и развязал ему язык, отчего он сделался таким же приятным собеседником, как и маркиз Гуальдро. Последний же, не имевший за душой ни гроша и каждый день роскошно обедавший за чужой счет, осчастливливая хозяев своим обществом, к этому времени уже развлекал сидевших рядом с ним зажигательными рассказами и остроумными шутками.

По мере смены блюд веселье становилось все более шумным. Громкий гул разговоров частенько прерывался взрывами хохота, смешиваясь со звоном бокалов и звяканьем приборов. То и дело слышался громкий голос капитана Фречча, изрыгавшего свои любимые ругательства со звучностью и выразительностью известного тенора. Иногда другие голоса перекрывал голос маркиза Давенкура с отличительным напевным парижским говором. Или изысканный тосканский диалект поэта Лучиано Салустри прокатывался мелодичными волнами, словно он распевал строки Данте или Ариосто, а не разглагольствовал о пустяках. Я тоже участвовал во всеобщем веселье, хотя в основном разговаривал с Феррари и герцогом, уделяя им обоим, и особенно Феррари, самое пристальное внимание – наивысшая честь, которую хозяин может оказать тем, кого вызвался развлекать.

Обед уже достиг того этапа, когда принято подавать дичь. Невидимый хор мальчиков только что закончил восхитительное сторнелло[5] в сопровождении мандолин, и в зале воцарилась тишина, странная и необъяснимая пауза, зловещее безмолвие, словно в зал вошло некое высшее существо и велело всем замолчать. Похоже, никому не хотелось говорить или двигаться, шаги официантов гасились мягким бархатом ковров, не было слышно ни звука, кроме размеренного плеска фонтана, взмывавшего среди папоротников и цветов. Луна, светившая холодной белизной в незашторенное окно, отбрасывала на одну из портьер длинный бледно-зеленый луч, похожий на протянутую в мольбе руку призрака. Это оптическое явление еще более усиливалось ярким пламенем восковых свечей. Все переглядывались с каким-то неловким смущением, и я, открыв было рот, чтобы разогнать наваждение, отчего-то растерялся и не смог подобрать подходящих обстановке слов. Феррари машинально поигрывал бокалом, герцог, похоже, всецело погрузился в раскладывание узоров из лежавших рядом с его тарелкой крошек. Тишина затянулась настолько, что, казалось, повисла в воздухе удушающим бременем. Внезапно Винченцо по праву главного «виночерпия» с громким хлопком откупорил бутылку шампанского. Мы все вздрогнули, словно под ухом у каждого выстрелили из пистолета, и маркиз Гуальдро расхохотался.

– Клянусь Бахусом! – воскликнул он. – Наконец-то вы проснулись! Вас что, громом поразило, друзья мои, что вы внимательно и с такой восхитительной серьезностью уставились на скатерти? Да хранит меня святой Антоний и его свинья, но в какой-то момент мне показалось, что я оказался на тризне по другую сторону Стикса, а вы, мои спутники, все сплошь мертвецы!

– От подобной мысли и у вас язык онемел, что само по себе необъяснимое чудо, – рассмеялся Лучиано Салустри. – Вы разве не слышали удивительную легенду, связанную с внезапно наступившей во время шумного пира тишиной? Является ангел, даруя всем свое благословение.

– Эта история древнее самой церкви, – заметил шевалье Манчини. – Это развенчанная теория, поскольку мы перестали верить в ангелов и теперь этим словом называем женщин.

– Браво, старина! – вскричал капитан де Амаль. – Я разделяю ваше мнение с одним небольшим отличием. Вы верите, что женщины – ангелы, а я знаю, что они – дьяволы, пусть и выглядящие как божества. Не станем придираться к словам. Ваше здоровье, мой дорогой! – Он осушил бокал, кивнув Манчини, который последовал его примеру.

– Возможно, – раздался ровный и размеренный голос капитана Фречча, – причиной нашего молчания стало инстинктивное осознание чего-то нехорошего в нашей компании, какая-то мелкая неувязка, недочет, о котором, смею заметить, наш радушный хозяин не счел нужным упомянуть.

Все головы дружно повернулись в его сторону. Раздались голоса:

– Что вы имеете в виду? Какой недочет? Объяснитесь!

– На самом деле это сущая ерунда, – лениво ответил Фречча, восхищенным взором гурмана глядя на поставленное перед ним шикарное блюдо из фазана. – Уверяю вас, что лишь необразованный мужлан придал бы этому стечению обстоятельств хоть какое-то значение. Во всем нужно винить прекрасных братьев Респелли: их отсутствие этим вечером вызвало… Однако зачем мне нарушать ваше спокойствие? Я не суеверен, но кто знает, возможно, кто-то из вас…

– Я понял, о чем вы! – быстро перебил его Салустри. – Нас за столом тринадцать!

При этих словах мои гости принялись украдкой переглядываться, и я заметил, что каждый из них самостоятельно пересчитывает несчастливое число собравшихся. Они, без всякого сомнения, были умными и образованными людьми, но толика суеверия присутствовала у них в крови, и все, за исключением, пожалуй, Фречча и всегда хладнокровного маркиза Давенкура, пришли в смущение из-за открывшегося им факта. Любопытным образом это повлияло и на Феррари: он содрогнулся, и лицо его налилось краской.

– Дьявол! – пробормотал он себе под нос и, схватив свой никогда не пустевший бокал, жадно осушил его одним глотком, словно его мучила жажда, после чего дрожащей рукой отодвинул от себя тарелку.

Я же тем временем возвысил голос и весело обратился к гостям:

– Наш уважаемый друг Салустри совершенно прав, господа. Я и сам некоторое время назад заметил эту особенную деталь, однако я знаю, что все вы – люди прогрессивные и давно уже освободились от суеверий и предрассудков, являющихся результатом всепроникающего влияния религии и сохранившихся исключительно у низших классов. Поэтому я ничего не сказал. Глупое поверье, касающееся несчастий, сопровождающих число тринадцать, как вам известно, происходит из рассказа о Тайной вечере, а женщины и дети, возможно, до сих пор верят, что один из тринадцати сидящих за столом – предатель или обречен на смерть. Но мы-то, мужчины, знаем лучше. Ни один из нас, собравшихся нынче вечером за этим столом, не имеет причины выступать в роли Христа или Иуды, ибо все мы – добрые друзья, разделяющие трапезу. Я и на мгновение не смею предположить, что это маленькое облачко может серьезно повлиять на ваше настроение. Вспомните, что сегодня сочельник, а согласно величайшему в мире поэту, Шекспиру: