— Ты не знаешь, о чем говоришь,— в последний раз предупредил Вайнор.— Бьюсь об заклад, ты никогда не сидел на веслах.

— Я знаю, о чем говорю.

Вайнор не стал бы тратить времени на то, чтобы впустую сотрясать воздух, стараясь запугать кого-то. Не такой он был человек. Он предупреждал, а не угрожал, и говорил чистую правду. В этом Эйдан убедился быстро. Но и Вайнор убедился в том, что недооценил его. Было непонятно, откуда в тщедушном теле столько сил и что за несгибаемый гордый дух в нем скрывался, но мальчишка не просто жил — он греб наравне с мужчинами, не сдаваясь и не жалуясь. Эйдан не выпустил весла, даже когда стер ладони до кровавых мозолей, хотя каждое движение требовало от него предельного, за гранью возможного, напряжения сил.

И непримиримый жаркий огонь в его глазах-углях не угасал.

Он не считал дней. И испытывал странное мрачное удовлетворение от физических страданий — потому что они заставляли его забыть об иной, душевной боли, в тысячу раз более невыносимой.

Когда «Ураган» уже приближался к восточному берегу и был от него всего лишь в одном дне пути, Вайнор приказал надсмотрщику не спускать с Эйдана глаз.

— Он не должен покинуть борт. Он очень вынослив, мне нужны такие люди. Со временем из него получится неплохой матрос.

По счастью, слух Эйдана уловил его слова. Юноша еще крепче сжал зубы. Никакая сила его здесь не удержит. Напрасно боцман на это надеется.

Он поднял глаза. Знать бы хоть приблизительно, каково расстояние до берега... Но вокруг по-прежнему расстилалась бескрайняя водная гладь.

До сих пор, хотя Вайнор и приравнял его к рабам, юноша пользовался единственной привилегией: на него не надевали металлический ошейник и не приковывали. А зачем? Раз он так стремится в Гирканию, то, очевидно, не покинет борт корабля по собственной воле раньше времени.

Теперь ситуация изменилась. Эйдан это понимал. Излишнее усердие сыграло с ним дурную шутку.

Но когда надсмотрщик, как Эйдан и предполагал, приблизился к нему с ошейником и цепью в руках, юноша бессмысленно взглянул на него мутнеющими глазами, а потом обмяк, выпустил весло и рухнул на пол.

— Готов,— процедил мужчина и грязно выругался.— Сердце лопнуло.

Ну вот, теперь Вайнор придет в ярость... Проклятого щенка угораздило сдохнуть в самый неподходящий момент! Надо бы доложить. А впрочем, что это изменит? До Гиркании рукой подать, а там можно найти куда более удачную замену. Все равно рабы мрут в море как мухи. Невелика потеря.

— Выбросите его за борт,— махнув рукой, распорядился надсмотрщик, даже не унизившись до того, чтобы наверняка убедиться в смерти Эйдана.

Оказавшись в воде, юноша мгновенно пришел в себя, благодаря богов за то, что его план сработал. Может, это была не самая удачная мысль, но он не успел придумать ничего иного.

Теперь он плыл — с тем же упорством, с каким прежде шел вперед, а потом поднимал и опускал весло. «Я должен быть сильным,— сказал себе Эйдан,— иначе зачем мне вообще быть?» Он сделал невозможное, преодолев такое расстояние, которое не покорилось бы обычному человеку. Но Эйдан не был обычным. Он вообще был не человеком — но сгустком ненависти и воли.

И все же море оказалось сильнее. Несколько раз юноша уходил под воду с головой, перед глазами становилось совершенно темно. Эйдан умирал и знал это.

— Я не сдамся,— хрипел он.— Если это смерть, то я приму ее в бою!..

В следующий раз он очнулся и не сразу понял, что все еще жив. Но у мертвеца не может так болеть все тело. И его не могут сводить судороги... Море выбросило его на берег у самой кромки воды; еще немного, и начавшийся прилив слизнул бы его обратно — на сей раз навсегда. Встать Эйдан не смог, поэтому он просто пополз, хрипя и отплевываясь, стараясь оказаться как можно дальше от края водной бездны.

И опять его не хватило надолго.

* * *

Верховный Жрец храма Рыси вышел в тот день на этот безлюдный каменистый берег, движимый необъяснимой тревогой и странным предчувствием. Он привык доверять подобным внезапно возникающим ощущениям и не отмахиваться от них, зная, что далеко не всегда знаки богов бывают явными; наоборот, их голоса можно услышать внутри себя только в тишине созерцания — и тогда следует повиноваться им тотчас, не медля, ибо зов не повторяется дважды.

Стая чаек кружилась над телом, выброшенным морем на прибрежные камни. Их мерзкие крики заставили Йонджуна поморщиться: что, счастливы оттого, что нашли очередной кусок тухлой падали? Йонджун подошел ближе. Человек, в этом нет сомнения. Жертва кораблекрушения. Но откуда, если в последние дни на море полный штиль? К тому же ни об одном разбитом о скалы корабле он не слышал. Да и далековато он от воды... Скорее всего, голодный бродяга> явившийся сюда умирать.

Человек казался мертвым, но чайки в это не поверили, и жрец тоже. Перевернув легкое, неподвижное тело вверх лицом, Йонджун наклонился к его бледным до синевы губам. Дышит. О Великая Мать... Этого не может быть, судя по крайнему истощению несчастного и его облику. Да ведь он совсем мальчик. Откуда, почему он здесь оказался?

И тут Эйдан открыл глаза. И посмотрел на Жреца вполне осмысленно, словно сразу поняв, кто перед ним, причем вовсе не по одеянию, ибо видел только лицо Йонджуна.

— Отец, —сказал он,— я пришел.

Подняв руку — боги одни ведают, каких усилий ему это стоило! — Эйдан вытянул из-за разорванного ворота висящий на шее амулет — золотую пластину с выгравированной на ней головой Рыси с оскаленной пастью и прижатыми ушами. Этот амулет мог принадлежать только одному человеку и был надет на него при рождении.

— Эйдан,— выдохнул Йонджун.— Предсказанный.

...Пятнадцать зим минуло с тех пор, как гирканские мудрецы, ведающие тайны движения звезд, вычислили по ним, что в некую зимнюю ночь по другую сторону Вилайета зачат ребенок, коему надлежит преумножить славу их рода и поднять Гирканию до немыслимых вершин власти над тремястами тридцатью тремя племенами и землями Хайбории. А девятью лунами позже небеса подтвердили: это свершилось, и дитя явилось в мир. Дитя смертных людей, в теле которого— дух бессмертной Рыси. Слепой оракул Джегаддан, коего вели одни только боги, разыскал его земную мать и присутствовал при чудесном разрешении ее от бремени, после чего вручил ей золотой амулет, чтобы женщина сама могла надеть его на шею своему великому сыну.

Правда, возвратившись в храм, Джегаддан сообщил, что та женщина родила не одного, а сразу двоих детей, но одним из них была девочка, и это не имело никакого значения. А может быть, и имело. Но Джегаддан был очень стар; долгий тяжелый путь оказался слишком большим испытанием для его дряхлого тела, и слепой оракул скончался на следующий день по возвращении. Перед смертью он призвал к себе Йонджуна и сказал ему, торопясь, ибо знал, что может не успеть:

— Не допусти... ошибки.

А больше ничего он произнести уже не смог. Свет жизни покинул Джегаддана, и он ушел с непередаваемым выражением не мира, но растерянности на испещренном глубокими морщинами лице.