– О-у! – отозвалась фигурка.

– Долгой жизни-и!

– Эй-ей!

Фигурка замахала в ответ.

Эльга несколько мгновений постояла, вбирая в себя букет, который мысленно назвала «Расставание», и полезла в фургон.

– Долгой жизни, Устья, – услышала она Сарвиссиана.

– А госпожа мастер здесь? – спросил задорный девчоночий голосок.

– Мы уже уезжаем, Устья.

– Я только спрошу.

– Ну, спроси.

Сарвиссиан забрался на передок, уселся, завозился на скамье, спиной морща полог, а в фургон к Эльге заглянули карие глаза, осина, жужелица и липовый цвет.

– Ой, вы – мастер?

Эльга кивнула. Девочка посмотрела подозрительно. Самостоятельная. Серьезная. Волосы под платком, пот застыл на щеках и шее грязными ручейками. Руки – в царапинах и цыпках.

– А вы точно мастер? Я других видела, они были старше.

Эльга показала печать на запястье.

– Ты хотела что-то узнать?

– Ой, да!

Устья приподнялась, почти легла животом на дощатый задник, чтобы быть к Эльге как можно ближе.

– А вы можете…

Ей не хватило дыхания, и Эльга не смогла разобрать последние слова.

– Что?

– Мне бабушка рассказывала, – подставив ладонь, зашептала Устья, видимо, желавшая, чтобы ее не подслушал Сарвиссиан, – что раньше мастер листьев им портреты делал, которые как бы новости о далеком человеке показывали.

– Новости?

– Ну да!

Эльга недоверчиво качнула головой.

– Нет, не знаю, возможно ли такое.

– Она говорила, что прошлый мастер делал портрет человека из листьев, а когда тот уезжал, далеко, в мастерские, или в войско, или по торговле вот, куда угодно, то по портрету видно было, все ли с ним в порядке, не заболел, не ранили ли.

Эльга задумалась.

– Тебе очень надо?

Устья кивнула.

– А до зимы потерпит?

Девочка потерла щеку ладонью и кивнула снова.

– Я к зиме обязательно этому научусь, – сказала Эльга. – Сейчас я пока не знаю, как это сделать. И нужен будет второй человек. Тот, о ком новости. С него, я думаю, букет надо набивать. Но это после лютовня. Дождешься?

– А вы обещаете?

– Да.

Повеселевшая Устья отлепилась от борта.

– Вы только не забудьте.

– Не забуду. Долгой жизни, – улыбнулась Эльга.

– Легкой дороги.

Размышляя о новостном букете, Эльга не заметила, как фургон тронулся и понукаемые возницей лошади потрусили за ограду. Солнце прыгнуло лучом в прореху на матерчатой крыше, в воздухе затанцевали пылинки.

– Госпожа мастер, слышите? – спросил Сарвиссиан.

– Что?

– По Хаюму девчонка сохнет. Устья-то. А он, вишь, в мастера надумал. До зимы Ильма его, конечно, не отпустит, да он и сам понимает, что семья без него не выдюжит, ни урожай не соберет, ни торговлей не заработает, а вот с весны он хочет в Чугрин податься, там какой-то мастер хитрый живет.

– А тридцать эринов?

– Так дадут, наверное. Ну, а Устья-то, вишь… Славная девчонка, мать в прошлом году умерла, с бабкой одной и остались.

– Я приеду зимой.

Дальше они не разговаривали. Сарвиссиан следил за Глицей и Анникой, негромко торопил их, его тень за пологом умудрялась и пить из маленького кувшинчика, и перекусывать хлебом и сыром, не отрывая глаз от дороги.

Эльга набивала букеты.

В голове ее собирались из листьев тысячи образов и букетов, в них присутствовали люди и животные, жили свет и счастье, дышало небо. Хотелось запечатлеть сразу все. Но разве это было возможно? Такое ни в один букет не уместится. Да и, наверное, одному грандалю под силу сделать большое-большое панно, в котором каждый бы находил свое.

Нет, это на будущее. А пока Эльга набивала по памяти избы, Арью, осинник под ветром, далекое поле. Где-то, она чувствовала, ухватывались нужные нотки, и букет начинал словно бы светиться (его она потом откладывала), а где-то пальцы топтались на месте, сомневались, что-то уходило из души, картинка ломалась, выцветала, приобретая мертвый и бесполезный вид, так что приходилось безжалостно шелушить доску.

Она устроилась на сене и одеялах. Клубни перекатывались в ногах. Рука ныряла в мешок, нужные листья липли к подушечкам пальцев. Какое-то время мысли ее укладывались в простые узоры, потом Эльга поймала себя на том, что из раза в раз пытается изобразить мертвый лес, убитый мастером смерти.

Почему вдруг?

Береза, липа, листья, свернутые в черные, плотные трубочки, – это стволы и ветви, воздух – светлая, серебристая ива, застывшая пустота между стволами, ничто, ни печали, ни грусти, лепестки черники – тихим покровом понизу.

Эльга отстранила букет.

Нет, это плохо, это ни к чему, это жуть какая-то. Она торопливо очистила доску, смешала осколки листьев с сеном. Пусть так. Не стоит с этим играть. Она задумалась, неужели в мастере смерти не может быть ничего человеческого?

Если вспомнить лицо…

Эльга зажмурилась, вызывая образ под веками. Пальцы зачерпнули ворох листьев из сака. Это будут волосы, темный хохолок.

По стенкам фургона плыли тени деревьев.

Букет медленно прорастал из памяти, складывался и ершился, ухмылка ползла вправо, голубой глаз подмигивал, карий смотрел высокомерно, словно спрашивая, что за девица его лепит, об острый подбородок можно было уколоть пальцы. Чарник и дуб. И слива. И горький темник, который еще прозывается одиночником.

Странное лицо, обиженное и насмешливое, нервное, полное внутреннего напряжения, постепенно проступало на доске.

Нос – длинный. На лбу шрам. Шея тонет в вороте серебристого плаща.

– Не так уж ты и страшен, – стукнула ногтем по кончику лиственного носа Эльга.

И вздрогнула.

Показалось, будто лицо в ответ, ожив, шевельнуло губами, посмотрело прямо на мастера и потянуло ухмылку к уху. Б-бууу!

А в следующий момент букет принялся чернеть – слой за слоем. Отдернув руку, Эльга наблюдала, как сверху вниз, едва слышно похрустывая, оседает и ломается строгий лиственный рисунок, как проваливается карий глаз и лопается голубой, как на щеках и губах, будто трупные пятна, разрастаются мертвые узоры.

Несколько мгновений – и букет мелкой пылью осыпался девушке на платье. Как зараженную, Эльга отбросила доску вглубь фургона.

Вот уж действительно мастер смерти! Хоть бы его воины кранцвейлера поймали! Жуть какая. Букеты он умерщвляет.