с такими ненадежными людьми, на которых нельзя положиться.

— Перебежчики, как Кот? Вот это да! — Света засмеялась, прижалась головой к плечу Вадима. — Ну, а ты что, устыдился и промолчал? Ни за что не поверю!

— Ответил, конечно. Насчет того, чтобы никто не захотел бы с нами работать, — пока все наоборот, вроде мы нарасхват. И не всякого, говорю, руководителя можно обвинить в присвоении. Коли нельзя, так и нельзя. Тут, надо сказать, он смутился. То смотрел проникновенно в глаза, то вдруг потупился, нахмурился. На свой счет принял. Ну, так ему и надо. И еще я сказал, что есть надежность с точки зрения принципиальной и есть надежность с точки зрения мафиозной. Тут он вообще замолчал и даже вышел — из собственного, между прочим, кабинета. Я думал, вернется, подождал в кабинете, потом на улице, на крыльце, потом еще приходил, но Шестопал сказал, что шеф залег дома, плохо, мол, себя почувствовал.

— Это оттого ты все не спал ночью, вздыхал… А что ты там писал, я видела?

— А… Ковырнул он, конечно, — ну не то чтобы за самое чувствительное место, но где-то близко. Предательство есть, это несомненно. Но вот — кто и кого? Они говорят, что я их. И может, даже так и думают… Мы уверены в обратном. В их системе отсчета предателем может быть только тот, кто внизу. Исполнитель, добытчик, не пожелавший поделиться добычей. Писал я ночью — об этом. Стихи. Да вот они.

Вадим и правда писал стихи очень редко — последний раз в период ухаживания за Светой, а до того — чуть ли не в студенческие годы. Стихи его Свете нравились, но казались странными, всякую лирику подавлял орешкинский рационализм, отчего в них Свете слышалось какое-то металлическое позвякиванье. Такими оказались и эти стихи.

Вадим прочел, с запинками, пытаясь все-таки в сумерках разглядеть строчки:

В чем суть проблемы?

Принципиальность,

Верность,

Честь.

Пламя знамени,

Племени семя,

Бремя стремени,

Времени темя.

Вымя…

Но это не та уже тема —

Тем и проблем не счесть.

Я прошу меня извинить.

А после — выслушать даже.

Прислушайтесь, как звенит

Страшное слово:

Продажность.

Звенит, как мешок монет.

Но слов-абсолютов — нет.

А если пропащий, бросовый

Член коза-ностра

Сменяет любимого босса

На чистую совесть просто?

Есть верность отцу-командиру.

Есть верность самцу гамадрилу.

Есть верность погону.

Мундиру.

Углу.

Очагу.

И сортиру.

Есть верность великим идеям.

Есть верность безликим злодеям.

Что кому по плечу?

Впрочем, извольте, смягчу…

Есть просто покорность ударам,

Завидная стойкость к ударам,

Глядят миллионы недаром,

Как на поле бьют по мячу.

А он только весело скачет,

Глядит молодцом и не плачет.

— Слушай, пропащий и бросовый, — стараясь быть решительной, сказала Света. — Это все хорошо, но при чем оно тут? Человек оказался… ну, вором, и даже если это приятель…

— Да, оказался, — не дал ей договорить Вадим. — Но когда оказался? Мы что, совсем-совсем ничего раньше не видели — не знали? Помнишь об Эдике наши разговоры? О «той шайке»? Может, если бы мы взяли на себя труд раньше осознать кое-что, то ничего бы сейчас и не было? Мне все казались излишне мнительными и мелочными, боялся заразиться этим психозом.

— И заразился.

— А может, раньше надо было заразиться… Может, тогда и Лютикова удалось бы как-то удержать. С нашей стороны — ну, не предательство, конечно, а попустительство, даже момент провокации, если хочешь, получился. Позволили поводить себя за нос, приучили, что можно, и вдруг — трах, бах, принципы явились.

— Вадим, ну, хватит, вот это уже действительно похоже на психоз. Ты так совсем спать перестанешь. У Лютикова было сколько угодно времени, чтобы переиграть, извиниться. Ты сам говорил… Все ждал, когда он позвонит. Какая провокация? Да и не так уж и вдруг. Копилось постепенно. Вспомни, еще в Москве, в редакции. Ты иногда с ним по полгода почти не разговаривал. Что-то он там неэтично делал?.. Помнишь?

— Жаль, что точного знания в этой области быть не может, — вздохнул устало Вадим, — и коэффициента корреляции не вычислишь.

И неожиданно добавил, поднимаясь:

— Картошки хочу, запеченной в золе.

Они пошли к базе, время от времени ныряя в очередную струю дыма, — в садах тоже горели костры — жгли мусор и ветки. Костры горели и на территории базы. Когда прошли ворота, почти сразу повстречали Севу Алексеева, вынырнувшего из клубящегося в луче прожектора дыма.

— Где вы были, я вас всюду ищу. Пошли к нам, поужинаем. У нас сегодня особое блюдо. Угадайте.

— Неужели картошку в золе испекли? — уныло спросил Вадим.

Сева засмеялся.

— Молодец. Хотя угадать нетрудно. Все как-то разом захотели — к вечеру, когда дым пошел стелиться, ноздри щекотать. Пошли!

— Сейчас. — Вадим заторопился, уже не усталый и не унылый, а деловитый и целеустремленный. — Ты, Свет, иди, а я зайду к нам за арбузом. Соленый арбуз — лучшая приправа к печеной картошке. Хотя бы это я знаю совершенно точно.

2

На кухне Севы священнодействовал Феликс. В делах, касающихся кулинарии, парторг сектора не терпел ни малейшего противоречия и конкуренции, а посему все готовил сам, позволив Свете и второй даме, украшавшей застолье — Марине Винонен, — лишь накрывать на стол да резать хлеб. Впрочем, они особенно и не настаивали.

Ужинали вшестером. Шестым, естественно, был муж Марины, Каракозов, парторг Ганчской обсерватории, но он некоторое время отсутствовал, ибо пек картошку в огромном кострище за домом. Все по очереди ходили к нему — понюхать дыма и помочь советом: как не перепечь и не оставить сырой, у каждого имелся с детства на сей счет свой неповторимый опыт.

Сева вытащил из-под груды папок в углу своей квартиры старый магнитофон, оказавшийся исправным, поставил пленку с Армстронгом.

Из присутствующих никто не курил, и пили все одинаково — умеренно, отчего разговор все время был общим, не разбиваясь на фракции. Водка была местная, джусалинская, лучшая из тех, что можно купить в обыкновенных магазинах, — хозяйственники закупали ее впрок для угощения начальства и иностранцев, шла на уровне экспортной «Столичной».

Каракозов и Марина — Вадим помнил, что именно они в свое время ввели его в курс ганчских научных дел, что именно их глазами увидел он впервые зеленый островок обсерватории под крылышком у Далилы, — снова были друзьями, и это было приятно. Немолодые уже супруги, «авторы» пяти дочерей (две старшие, уже замужние, почти совершенно выселили родителей