повестях. Он автобиографичнее всего остального. Там я и в прошлом, и в настоящем.

В критической литературе о Гладкове отмечалось, что пейзаж автобиографических повестей поэтически подтверждает характер героев, служит раскрытию характеров. Это верно.

Но пейзаж имеет еще и другое, более глубокое, внутреннее значение: он раскрывает эмоционально-поэтическое восприятие мира самим Гладковым.

В «Повести о детстве» пылающая белизна, голубое сияние и неба, и снежных просторов пробуждают в душе героя-рассказчика, крестьянского мальчика Феди, поэтический мир чудесных, сказочных мечтаний, неизведанных порывов к иной, красивой жизни; в этой сияющей жизни нет ни страшного деда с плеткой и вожжами в руках, ни «опасных» взрослых — парней и мужиков, которые, озорничая над малолетками, то отнимут салазки, то натрут колючим снегом уши, то подставят бегущему ногу... «Между завалинкой и вогнутой стеной сугроба — уютный и гулкий проход, а от ворот идет на дорогу блистающий широкий прокат, который поднимается кверху, как на гору. И мне чудится, что под этим снежным балдахином — иной мир, терпкий, пахнущий небом, сеном и овчиной. Я знаю, что эта сказочная жизнь существует. Надо только тихо, затаив дыхание, подкрасться к дальнему углу избы, где сугроб срастается с венцами, и долго прислушиваться. Я люблю уединяться в этом голубом снежном сиянии и слушать какую-то глубокую возню, вздохи, глухие удары где-то очень близко, и пение, и звоны каких-то неутихающих струн. Порою кажется, что кто-то рядом зовет меня и играет бубенчиками. В глазах причудливо роятся огненными мушками снежинки...»

И чудится, что оранжевым пламенем пылает снег, что само солнце родилось из этой пылающей белизны.

Я сказала как-то Федору Васильевичу, что картина грозы, ее музыка действуют в повести «Лихая година» не только на равных правах с героями, но даже на преобладающих.

Он был доволен:

— За это спасибо. Пейзаж у меня не лирический аккомпанемент к действию, а само действие. Гроза эта до сих пор живет во мне. Я слышу ее, вдыхаю мельчайшие ее ароматы. Будто и нет моих семидесяти с хвостиком.

Этот разговор происходил жарким летом на даче Гладкова.

День был жаркий, душный. В Москве и Подмосковье была засуха.

— Грозового бы дождичка теперь! — вздохнула Татьяна Ниловна.

Только она это выговорила, как внезапно поднялся сильный ветер, потемнело, загрохотал гром. Мы едва успели укрыться в доме от крупного, обильного, долгожданного дождя. Впрочем, Федор Васильевич не спешил, приостановился у крыльца, протянув руки навстречу ливню.

— Вот и накликала! — засмеялся он, войдя в дом и радостно потирая мокрые руки.

...Поздняя весна середины мая. Идем с Федором Васильевичем по тропинке березового перелеска. Легкий, мечтательный запах березового листа напоминает детство. Праздничное детство, родной Ярославль. Небольшой квадратный садик (Власьевский) на главной площади, напротив Волковского театра. Сколько в нем радости! Воздушные шары, красные, синие, лиловые, розовые, зеленые, голубые, желтые. Такие же разноцветные бумажные звездочки-бантики, расположенные веером на длинных деревянных палочках, — только дунешь, завертятся, будто мельницы-малютки. Ярко-красные петушки леденцов тоже на деревянных палочках... Нет, всего не перечислишь. Но это великолепие нельзя представить без березовых ветвей, полных яркой, пахучей, нежнейшей листвы.

Рассказываю Федору Васильевичу о Власьевском садике. Он всегда охотно слушал мои рассказы о ярославском детстве. Вот и сейчас слушает, улыбается, бросает реплики. Вдруг внимание его привлекает молодая березка, со всех сторон освещенная солнцем; провел рукой по ветке, будто приласкал:

Лист зеленеет молодой.

Смотри, как листьем молодым

Стоят обвеяны березы,

Воздушной зеленью сквозной,

Полупрозрачною, как дым...

Сделал паузу, отдышался и продолжил:

— «Обвеяны», как точно передает этот глагол (до Тютчева он никогда не употреблялся в таком применении) впечатление от совсем еще молодой, распускающейся листвы. Воздушный, сквозной, полупрозрачный — сколько музыки в этих синонимах!

Мне была знакома эта внезапность его ответов на свои внутренние ощущения, будто и не связанные с темой разговора, вернее, связанные ассоциативно. Федор Васильевич был и в самом деле человек неожиданный, и эта неожиданность придавала беседе с ним особую привлекательность.

Я не удивилась тютчевским строкам еще и потому, что мне хорошо была известна глубокая, неизменная любовь Гладкова к поэзии Тютчева, к его пейзажной лирике.

— Без него нельзя в поэзии, — говорил он, своеобразно перефразируя слова Толстого о Тютчеве: «Без него нельзя жить».

Разговоры о Тютчеве возникали неоднократно.

Федор Васильевич был человек точный, человек порядка. Потому я тоже старалась быть точной, иными словами — не опаздывать, если условливались встретиться в определенный час. Все же однажды нарушила «точность»: была в одном из новых домов, что против Новодевичьего монастыря, а там плохо с транспортом.

— Новодевичий монастырь? — оживился Федор Васильевич. — Сохранился ли у его стен ручеек с перегнутой к самой воде ивой? Похожа была на тютчевскую. Помните:

Что ты клонишь над водами,

Ива, макушку свою?..

И дрожащими листами,

Словно жадными устами,

Ловишь беглую струю?

Хоть томится, хоть трепещет

Каждый лист твой над струей...

Но струя бежит и плещет,

И, на солнце нежась, блещет,

И смеется над тобой...

Прочел и как бы прислушался к не успевшей отзвучать музыке стиха.

— В этом обычном, столь незатейливом пейзаже глубочайшее философско-поэтическое проникновение в самую сущность бытия природы... Скорбь о человеке, тщетно пытающемся остановить, задержать бег времени...

Не помню, в каком контексте, при каких обстоятельствах, но отчетливо помню строки Тютчева, тоже прочитанные Гладковым:

Тихой ночью, поздним летом,

Как на небе звезды рдеют,

Как под сумрачным их светом

Нивы дремлющие зреют...

Читал он эти строки не поздним летом, а поздней осенью, и окно маленькой комнаты (его кабинета) было в сетке мелких дождевых капель. Но он видел, вернее, слышал музыку летней деревенской ночи после жаркого дня:

— Звезды прогреты солнцем, потому и рдеют...

Случалось, что от классического, тютчевского пейзажа перебрасывался мостик к пейзажной лирике Твардовского. Однажды он прочел (в какой-то только ему известной, внутренне субъективной связи с прогретыми звездами) описание полуденного зноя в смоленских лесах:

И в глуши родной,