не только тем больше, чем выше его искусство. Она тем больше, чем больше он — человек». А на полях сделал пометку: «Очень верно!»

Личному своему знакомству с Гладковым я обязана Федину.

Летом 1953 года Федин как-то спросил меня о теме моей в данное время работы и, не дожидаясь ответа, сказал:

— Я бы посоветовал вам написать книгу о Федоре Гладкове. Уникальный писатель. Выходец из самых глубин народной жизни. Это будет для вас новой темой.

Слова Федина попали в самую точку. Мне необходимо было тему традиций и тему становления нового революционного характера решить на новом материале. Фединская тема — революция, искусство, интеллигенция — кровно меня волновала, касалась и меня лично. У Гладкова «Цемент» и «Энергия» — та жизнь, в которой все же я как-то участвовала. Рождение революции в старой, дореволюционной деревне (трилогия Гладкова) было вне моего опыта, вне конкретных моих наблюдений. Мне необходимо было туда проникнуть, чтобы увидеть еще одну грань сложного процесса исторического развития советской литературы в ее столь многообразных идейно-стилистических качествах. Но для этого, помимо книг Гладкова, мне надо было узнать его лично, послушать его, нужен был «эффект присутствия».

Обо всем этом я сказала Федину, а он передал наш разговор Гладкову. Федор Васильевич позвонил мне и пригласил зайти. Так состоялось наше знакомство.

В наших беседах очень часто принимала участие Татьяна Ниловна Гладкова. В оценке людей она всегда была солидарна с Федором Васильевичем. Это полное душевное согласие особенно чувствовалось в отношении их обоих к Федину, который называл ее «шестидесятницей».

Федину нравилось в Татьяне Ниловне редкое сочетание мягкости, душевности с решительной, бескомпромиссной прямотой.

И сколько же было достоинства в этой ее прямоте!

Федор Васильевич в ее присутствии рассказывал о встрече с красивой учительницей Таней, ставшей его другом и женой на всю жизнь:

— Встретились мы в тысяча девятьсот десятом году в Новороссийске на общем собрании. Она преподавала в начальной школе, а я — в высшем начальном училище, которые помещались в одном здании. Смотрю: стоит, сама тоненькая, хрупкая, а такая независимая, строгая. Лицо нежное, и такие ясные, свежие были краски на этом лице, что при первом взгляде подумал — не косметика ли это? После того, как объяснились и порешили жить вместе, я спросил ее: «Ты меня никогда не оставишь?» А она глядит в упор: «Никогда... покуда любить буду».

Так и условились. Насиловать себя не станем, коли любовь уйдет — расстанемся. Но любовь не покинула, как видите, живем вместе по сию пору.

Материально туго нам приходилось. Но не унывали. Была большая, серьезная работа, природа, книги, музыка и веселье молодости. Помню, летом поехал в экскурсию с учениками, а жена шутливо говорит: «Привези мне подарок».

Денег не было, но все же ухитрился привезти ей брошку-бантик для часов, а часов у нее, конечно, не было. Когда вручил подарок, она засмеялась: «Что ж, подойник привез, а где же корова?» Но бантик хранит до сих пор.

Круг интересов Гладкова был очень широк. Он внимательно следил за развитием национальных литератур, искусства братских народов. Федор Васильевич, например, очень интересовался армянской литературой. Мы нередко разговаривали об Армении. И в центре бесед были Аветик Исаакян и Дереник Демирчян. Гладков ценил Демирчяна за глубину философских обобщений, а Демирчян говорил мне, что герой «Цемента» Глеб Чумалов — самый привлекательный, самый интеллигентный рабочий в русской пооктябрьской литературе. Многие стихи Исаакяна Гладков знал наизусть, был пленен их музыкальностью, их лиричностью.

Вернувшись из Армении в декабре 1956 года, я рассказала Гладкову о своей встрече с Исаакяном, как потом оказалось — последней. Федора Васильевича до слез тронуло стихотворение «Моей матери».

— «Ночью душу твою целовал бы», — повторил он исаакяновскую строку — как хорошо! Удивительный поэт!

Потом начал рассказывать о своей матери:

— Всю жизнь она живет в моем сердце, как живая, и всю жизнь я люблю ее, как живую.

В детстве я больше всего страдал за мать, молоденькую, похожую на девочку, которую бил отец. Я глядел на нее и плакал, а меня за это нещадно били. Она знала, что будут бить, и потому, еле живая, с усилием раскрывала глаза, ласково улыбалась мне и гнала из избы...

Ей, родной моей, нежной песеннице, обязан я всем. Вынести муку мученическую детства и отрочества помогла мать. Вы знаете ее образ по моим автобиографическим повестям, но в жизни она была лучше... Спасибо ей за все.

Он говорил, как замирало его сердце то от восторга, то от печали, когда мать пела свои песни, с каким мужеством эта маленькая, худенькая женщина спасала его, двенадцатилетнего парнишку, от полиции, которая хотела его арестовать по наущению попа-провокатора, обвинившего мальчика в святотатстве.

— Мать бежала тогда со мною из деревни в город Екатеринодар, где работал отец... Она всегда спасала меня.

Федор Васильевич свято хранил старенькую, пожелтевшую фотографию матери, и до сих пор в его кабинете висит этот портрет: ясное, очень русское лицо. Задумчиво-скорбное, решительно-спокойное. Да, такие сохраняли доброту и достоинство при любой житейской непогоде. «В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелочах варено», — говорил о ней Гладков.

Федор Васильевич ценил экранизацию «Вольницы» главным образом потому, что артистка Нифонтова, по его словам, сумела передать поэтическую прелесть его матери, да и внешне она была на нее похожа.

Помню, как на торжественном праздновании в Колонном зале 75‑летия Гладкова после приветственных слов Нифонтовой Федор Васильевич троекратно поцеловал ее и сказал:

— Мамочка моя...

...В погожий июньский день мы сидели в маленьком садике дачи Федора Васильевича Гладкова в Краскове, под Москвой. Пахло свежей пышной зеленью, начавшими распускаться пионами. Все здесь было посажено, взлелеяно его руками. И обычно он очень любил рассказывать о своих успехах садовода. Но сейчас он заговорил о другом:

— Вы знаете Армению и, конечно, тоже грустите об утратах. Мудрый был человек Дереник Демирчян. Я сдружился с ним давно, когда он гостил в Москве. Все собирался съездить в Армению, повстречаться и с ним, и с другим мудрецом, одним из музыкальнейших поэтов мира — Аветиком Исаакяном. Слушайте:

Ночью в саду у меня

Плачет плакучая ива.

И безутешна она,

Ивушка, грустная ива.

Раннее утро блеснет —

Нежная девушка-зорька