Ивушке, плачущей горько,

Слезы кудрями отрет.

Перевел с армянского Александр Блок, а музыку сочинил Сергей Рахманинов. Три великих мастера подали руки друг другу. Так и должно быть. Поэзия объединяет лучших.

Он помолчал и печально добавил:

— Сейчас нет ни Дереника, ни Исаакяна. Опоздал встретиться. Каюсь и скорблю.

Федор Васильевич обладал незаурядным музыкальным слухом. Особенно любил песню. Чтобы отвлечь его от тяжелых дум, я вернула его к песне:

— В народе Исаакяна называют варпетом, то есть мастером, и многие его стихи стали безымянными народными песнями. Музыку сочиняет народ.

Помню ярко-пунцовый весенний закат в окрестностях Еревана. И горы, и поля в фиолетово-красной дымке. Благоухающая чистота воздуха. Откуда-то издалека доносится безудержно вольная, таинственная мелодия печали и восторга:

На диких кручах розы я сорву,

Венок совью для смуглого чела.

Как облако, над высью проплыву

Путем ветров и вольного орла.

Я подумала тогда, что душа, музыка поэзии Исаакяна в этой опьяняющей, огромной жажде полета, томительном очаровании суровой и ликующей армянской природы...

— Композитор неизвестен — это самая высокая награда нашему варпету, — закончил мой рассказ Гладков.

Все цвело и благоухало в саду у Гладкова. В тот год июнь в Подмосковье был особенно щедрым и напоминал ереванскую весну 1952 года, когда я впервые встретилась с Исаакяном.

Гладков пережил своих армянских друзей меньше, чем на два года. Но смерть не в силах отнять у жизни никого из них. Мы остаемся обязанными их именам. И это, пожалуй, самая ответственная и самая счастливая обязанность.

III

Представьте себе смертельно больного человека, который знал, что жить ему осталось считанные недели, а может быть, считанные дни. Он знал это. И все же надеялся, что там, в больнице, возможно, ему удастся восстановить рассказ, написанный в ранней молодости и затерянный в «цензурной вьюге» далеких лет. Собственно говоря, он уже восстановил самое дорогое ему в этом рассказе — картину волшебного Байкала. Это его эпитет. Он назвал Байкал волшебным, и волшебство этого чудо-озера владело им до последнего часа жизни.

За несколько дней до ухода в больницу он говорил мне:

— Болезнь мешает, а то бы махнул на Байкал. Вы были там? Жаль, если не были. Обязательно поезжайте — лучшей, полнейшей красоты нигде не найдете.

Восстановить рассказ (он назывался «В морозную ночь») Гладков не успел, но отрывок из него — описание Байкала — бережно хранил в небольшой папке, которая сопровождала его в больницу. Знаменательно, что именно пейзаж он пожелал восстановить в первую очередь.

Этот отрывок (его можно назвать стихотворением в прозе) раскрывает не только мастерство пейзажной лирики, но и особое ее значение и в жизни, и в творчестве Гладкова:

«Я любил Байкал, как сказочный мир, полный загадок и поражающих неожиданностей. Я знал его и зимой, и летом: каждый год приезжал сюда и в июльский зной и в зимние жгучие морозы. И никогда я не видел его как обычное озеро: он казался мне волшебным, живым, в непрестанном движении. Летом, блистающий солнцем, он заливал береговые утесы трепетным сиянием, а в дни штормов прибойные валы взлетали, казалось, до вершин скалистых гор и превращались в вихри облаков.

Но зимою под чистым и прозрачным льдом саженной толщины он, таинственно бездонный, необъятно блистал ледянистыми снежными полями, врезаясь в те же гранитные скалы с одинокими соснами, растущими из щелей. Но вот это одетое в ледяную доху чудовище судорожно задрожало, словно в безбрежной дали разразилась какая-то катастрофа, и вдруг громовой гул сотрясает воздух. Этот гул грохочет по всей необъятности Байкала и замирает где-то в горных хребтах. И тут у моих ног лед разрывается трещиной, которая могуче и плавно расширяется. Кристально чистые стенки отплывают друг от друга, и разверзается черная водяная бездна. Эта трещина располосовывает лед на многие ворота. Разрывается санная дорога, и лошади бешено скачут с возами, не слушаясь хозяина или подчиняясь ему, и широким скачком перепрыгивают через грозный прорыв.

Я и сейчас из окна вагона вижу следы этих трещин: одни спаялись краями, и только тонкая линия улетает в морозную дымку, другие блистают водой, которая растекается по обе стороны и сразу же замерзает. Байкал живет и зимой: он дышит, он судорожно разрывает свой панцирь, чтобы освежиться чистым воздухом и выдохнуть пар из своих бездонных недр.

Я не знаю ни одной картины, которая изображала бы Байкал таким, какой он на самом деле. Все эти картины рисуют его мрачным, суровым, холодным и застывшим. Нет, Байкал весь залит солнцем в летние дни, он молод и могуч, он сверкает ураганами искр и солнечных переливов. На прибрежных отложьях и в долинах ядреная зелень травы в ирисах, пунцовых лилиях, жарких цветах и заросли молодого леса. И ручьи и речки хрустально переливаются ребячьим смехом. Нет, не всегда грозен и суров Байкал: он грозен, как молодой богатырь, только в осенние бури. Тогда он бушует, как море, и огромные зеленые волны его кипят белой пеной, а буря срывает ее с гребней волн и несет ее снежной метелью к горным берегам, к обрывам, где буйный прибой врывается ввысь, смывая скалы, тучей брызг и пара».

Байкал для Гладкова — песнь торжествующей жизни, обаяние, сила красоты которой в непрерывном и буйном движении, полном загадок, мятежа, поражающих неожиданностей. Даже под чистым, блистающим льдом саженной глубины ощущаешь таинственную, мятежную бездонность, которая в любой момент может вырваться наружу и разразиться громовым гулом, сотрясающим воздух.

Только один раз возникают ядреная зелень и пунцовые лилии на прибрежных отложьях, но и эти краски, эти зрительные образы тонут в хрустальных переливах ручьев и речки.

К этому описанию Байкала, к ритмическим волнам его молодой и могучей, кристально чистой и таинственно бездонной музыки могли бы служить эпиграфом строки Н. Заболоцкого:

Откройся, мысль! Стань музыкою, слово,

Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!

Гладков не только видел, осязал, вдыхал природу, он ее слушал, как музыкальную симфонию. Слово становилось музыкой, а музыка раскрывала подспудную биографию его души. И это везде.

— Если хотите угадать мою внутреннюю биографию, — говорил он мне, — то вспомните пейзаж в автобиографических