в Культурной революции». В попытке периодизации Китая XX века сочетаются преемственность и разрыв. Императорское прошлое Китая одновременно может служить и истоком, созвучным национальной идентичности современного Китая, и фоном, протестом против которого стал современный Китай. Однако в Культурной революции меня всегда завораживали два неразлучных парадокса в ее основе: (1) стремление этого движения разрушить прошлое и создать новое общество, хотя оно само глубоко коренилось в прошлом, (2) насилие, сопровождавшее столь катастрофическое событие, и непрерывная взаимосвязь движения с литературой и искусством. Что касается первого парадокса, несмотря на заявленную цель избавить Китай от «четырех пережитков» («старые обычаи, старая культура, старые привычки и старое мышление»), многие старые культурные формы выражения сохранились, пусть и в искаженных или замаскированных проявлениях. Что касается второго парадокса, полномасштабный запуск движения был предсказан пропагандистской войной, которую государство начало против исторической драмы, изображавшей чиновника династии Мин (1368–1644) и написанной историком эпохи Мин. Следует также отметить, что «Восемь революционных образцовых спектаклей пекинской оперы», созданные в этот период, вплелись в повседневную жизнь миллионов китайцев и в очень большой степени остаются частью современной популярной культуры.

Действительно, Культурная революция началась как плохое упражнение в герменевтике в форме яростной атаки, организованной одним из «Банды четырех» и поддержанной Мао, на «Селение трех семей» — группу из трех писателей, писавших заметки в журнал, управляемый Пекинским комитетом Коммунистической партии. Атака вынудила одного из писателей совершить самоубийство и распространила общенациональную паранойю в отношении скрытых смыслов, прячущихся между строк. Люди узнали, что то, что они говорят или пишут, может вынести им приговор, что друг или сосед может произвести хитроумную интерпретацию, а их собственный супруг или ребенок — превратиться в осведомителя. Так называемая «тюрьма слов» восходит к первому подобному случаю в истории Китая. Это случилось в XI веке, когда поэт, писатель и государственный деятель Су Ши был брошен в тюрьму за свои стихи, а обвинение строилось вокруг пристального анализа его текстов. Но в XX веке мания интерпретации перекинулась с известных членов научной элиты на обычных граждан.

Разрушительная сила слов проявлялась в «дацзыбао» — настенных плакатах, написанных от руки крупными китайскими иероглифами. Эти плакаты разоблачали предполагаемых контрреволюционеров, а ими могли оказаться все: попавший под чистку председатель Народной Республики (то есть Лю Шаоци), управляющий завода, коллега, товарищ или сосед через два дома дальше по улице. В своем курсе по Культурной революции я всегда показываю студентам фотографию 1960-х годов, где люди карабкаются по лестнице, чтобы наклеить плакаты, и спрашиваю, замечают ли они что-нибудь странное. Обычно студентам требуется некоторое время, чтобы понять, что никто не мог прочесть большую часть плакатов, так как они висели на уровне третьего этажа зданий, а размер иероглифов был недостаточно большим, чтобы кто-либо мог их прочесть. Но содержание вряд ли имело значение. Плакаты были нужны, чтобы создать атмосферу угнетающей визуальной тяжести и насилия. Людей окружали по-звериному грубые слова, некуда было бежать и негде спастись. Мой дед по матери был «старым революционером», который сбежал от своей зажиточной семьи — родителей, молодой жены и двоих детей, — чтобы присоединиться к коммунистам и сражаться в Японо-китайской войне. Его действия привели к смерти всей его семьи в руках местного ополчения, и наложница его отца и моя мать были единственными выжившими в резне. В ходе Культурной революции он подвергся осуждению на одном из так называемых «сеансов борьбы» и, не в силах выдержать словесную расправу, умер от сердечного приступа в 49 лет.

Вместо того чтобы рассматривать Культурную революцию как чисто политическое движение, как маневры Мао по удержанию личной власти или проявление идеологической борьбы среди коммунистических лидеров, я хотела прочесть курс, исследующий культурные последствия Культурной революции. Что значило начать массовое движение с литературной критики? Как могло искусство стать жестоким, а насилие — обратиться в изысканное искусство? Культурная революция обещала, как гласил популярный лозунг, стать «революцией, затрагивающей душу». Так и случилось. Но как, какими средствами и с какими последствиями для «затронутой» души — вот вопросы, которые необходимо задать. Средства, которыми движение было воплощено в жизнь, многое говорят нам о культуре и обществе, которые оно намеревалось менять.

Многие пережившие Культурную революцию приняли решение написать мемуары, чтобы примириться со своим травматическим опытом и найти ему объяснение. Как лично написанные мемуары, так и устные рассказы, собранные интервьюерами и исследователями, — бесценные источники, способные помочь в понимании движения, но они также способны вызвать еще больше вопросов о связи памяти, особенно травматической, и истории. Память подвержена наслоениям. Прошлое не зафиксировано, а постоянно меняется, всегда определяясь настоящим состоянием человека, уже интегрировавшего прошлое в свое существование и вспоминающего о нем при категорически разных обстоятельствах. Таким образом, попытки понять прошлое невозможно отделить от попыток понять человека, вспоминающего впоследствии это прошлое. Память также опосредованно передается через письмо, управляемое собственными риторическими традициями, стратегиями и средствами. Литературная традиция вмешивается в способ выражения памяти, язык — не прозрачный медиум в написании истории и сам должен быть объектом критического исследования.

Подход к Культурной революции «снизу вверх» — начиная с перспектив отдельных людей — позволяет увидеть движение «вблизи и лично», во многом именно так, как оно происходило в действительности, ибо Культурная революция была массовым движением, в котором в разной степени участвовало множество китайцев — рабочие, крестьяне, уборщики городских улиц, а не только высшие коммунистические лидеры или члены интеллигенции, представляющей собой современное воплощение ученой элиты императорского Китая. Много внимания уделено политической идеологии, мотивировавшей движение, или писателям, художникам и интеллектуалам, оказавшимся втянутым в него. Такое внимание, несомненно, оправданно, но это не все.

Культурную революцию можно описать как раздробленное и фрагментированное на регионы и индивидуумов движение. Не было какой-то одной «Культурной революции», поскольку каждый китаец, в каждом городе и селе по всей стране, был вовлечен в нее уникальным, индивидуальным образом. Тем не менее движение было вплетено в ткань повседневной жизни обычных людей через общие мультимедийные события: голоса новых дикторов из радиоприемников и громкоговорителей, портреты Мао и яркие плакаты на стенах, газеты и журналы, песни и арии Пекинской оперы, проигрываемые раз за разом и сопровождаемые лозунгами, «Цитатник Председателя Мао» в красной обложке и заученные наизусть пассажи его учения.

Один студент с моего курса, проводя архивные исследования, случайно нашел фотографию давно потерянных друзей семьи в некаталогизированных и немаркированных коробках, купленных каким-то библиотекарем в 1980-е годы, в Йенчинской библиотеке Гарварда; там же были и другие материалы, рассказывавшие о Культурной революции. Многие китайские студенты, учившиеся у меня, говорили, что их родители или бабушки и дедушки серьезно пострадали