…Была уже глубокая ночь, когда Юлия с Карлосом, покинув обеденный зал, медленно поднялись на третий этаж.

В комнате рядом со спальней находилось нечто вроде маленькой гостиной или библиотеки. По крайней мере, по трем сторонам там были доверху заполненные разнообразными изданиями книжные стеллажи. В центре комнаты, на высокой подставке, спрятанный в стеклянный куб, красовался искусно выполненный из какого-то необычного, мерцающего материала макет Собора Святого Семейства.

У открытого окна стояла скромная кушетка. Они опустились на нее, завороженные красотой дальней грозы.

— Как ты стал таким? Тебя кто-то… обратил?

— Я сам себя обратил.

— То есть как?!!

— Зачем тебе это знать?

Голос дона Карлоса почти не изменился. Он был все таким же ровным, благородным и мягким, как черная бархатная ткань, обтянувшая кушетку. Опять мимо. Не о том, все не о том.

— Разве тебе сейчас плохо?

— Хорошо, но… Если все-таки я хочу это знать?

— Если ты об этом узнаешь… — он задумался, глядя в небо, — это все испортит.

— Что испортит? Что — все?!

Судя по тому, как резко он поднялся, как властно, словно купленную наложницу, он схватил ее на руки, Юлия поняла, что ответа не будет. По крайней мере — сейчас.

…Небо за бордовыми шторами неохотно светлеет, делая воздух матово-розовым, словно молоко, подкрашенное кровью. Ветер утих совсем. Ни одного движения, ни одного шороха, все неподвижно. Так всегда бывает перед тем, как разразиться южному урагану.

Прижимая к черному шелку постели ее ладони, он целует рваное крыло на ее левом плече. А потом — целует спину. Именно то место, между лопатками, которое всегда так болит. Его поцелуи бесконечны. Нежны и порочны. Жадны и сдержанны одновременно. Из-за них все тело от пальцев ног до макушки охватывает дрожь почти невыносимого чувства, которому нет названия. А спина при этом начинает болеть так, что в какой-то момент Юлия стонет от этой боли, словно от наслаждения.

В тот же миг понимая, что это одно и то же.

И понимая еще, что сам-то он знает об этом отлично.

Солнце за бордовыми шторами вовсю сияет, делая их сочно-багряными.

— Ты действительно выпила из меня всю кровь! Дон Карлос смеется, бессильно падая спиной на черный шелк.

— То ли еще будет! — Обещает Юлия, плотоядно облизываясь. И прижимает горячий истерзанный рот к его плечу, не имеющему температуры.

— Мне нужно удалиться ненадолго… восполнить силы… ты не скучай…

— Буду.

Он уходит. И тоска, его неизменный заместитель, плотно обнимает за шею мягкими, удушающими лапами.

…Давно перевалило за полдень. И потому так жарко и душно, даже здесь, в глубине дома с розовыми стенами.

Зато во внутреннем дворике вместо обычного патио — бассейн. Выложенный изумрудной и голубой плиткой, он так призывно мерцает желтыми искрами на гладкой поверхности!

Вокруг бассейна несколько шезлонгов с белоснежными махровыми покрывалами, солнце играет золотыми бликами в чистейшей и, кажется, такой холодной воде… что Юлия, не раздумывая, сбегает вниз по каменной лестнице. Лишь обернув бедра легкой тканью, до этого накрывавшей кресло у незажженного камина. По дороге прихватив книгу, лежавшую на каминной полке.

Она уже готова выйти на горячее солнце, к влекущему прохладой бассейну, когда кто-то хватает ее за руку в нечетком полумраке нижнего коридора.

— Ай!

От неожиданного прикосновения Юлия вздрагивает всем телом.

— Тс-с…!

Это Стефания! Прикладывает длинный палец к вишневым губам, взывая к молчанию.

Белый шелковый халат бесподобно подчеркивает ее хрупкую красоту. Смуглое тонкое тело, черные волосы каскадом спускаются в глубокий вырез на груди… В полумраке нижнего коридора, со своими огромными горящими глазами, она выглядит испуганным привидением из старинных готических романов. Легкие пылинки, резвящиеся в луче света, что рассекает коридор пополам, придают всей этой сцене характер забавного розыгрыша.

— Тебе… Нужно… Уходить…

Чувствуется, что она впервые произносит русские слова. И они звучат как первые «ава» и «бяка» в устах годовалого ребенка. Голос у нее мягко-хриплый, как у большинства испанок, но в нем дрожит неподдельный трепет.

— Тебе здесь… Опасно!

Взрыв раздражения, такой сильный и неожиданный для самой Юлии, заставляет грубо вырвать руку из чутких пальцев. Сколько раз уже она слышала это слово за последние несколько дней?! Раз сто, не меньше. Именно поэтому, они вызывают сопротивление такой силы и яркости. И… о, Боже. Она, как видно, принимает ее за умалишенную. Неужели непонятно, что после всего — да хотя бы после их вчерашнего танца! — Юлия отлично знает, где находится?! Где и с кем.

— Спасибо… я знаю…

Из-за нетерпеливой резкости, с которой пришлось высвободить запястье из тонких пальцев, ей на мгновение становится жаль эту девушку. И еще — в этот момент приходит явное знание, что она не очень-то счастлива. Несмотря на свою красоту, бессмертие и красавца-любовника.

— Спасибо.

Вселенская грусть в черных глазах каталонки только раздражает. Ломает сказку, которая должна длиться вечно, просто потому, что она так прекрасна… Стефания вновь отступает в глубину темного коридора. И Юлия, отбросив легкую ткань, с разбегу бросается в воду.

Она плавает как сумасшедшая рыба. Время окончательно перестает существовать, когда лазурная вода, чуть пахнущая хлоркой, обхватывает разгоряченное тело крепкими, освежающими ладонями. Тишина, царящая в доме, нарушается только мирными всплесками от ее рук и ног. Она тут совершенно одна и, не стесняясь, ныряет и резвится без купальника, радуясь одиночеству и свободе. Долго лежит на воде, глядя в небо, слушая таинственные переливы и бульканья, что живут в глубинах бассейна.

А потом, упав на шезлонг, закрывает глаза. Но даже так перед мысленным взором плывет синее небо и облака, что разорванными кусочками сладкой ваты висят там почти неподвижно. Словно не было ночного ветра. Только заостренные верхушки кипарисов, высаженных вокруг, покорно гнутся от его властных наверху и таких неуловимых здесь, внизу, прикосновений.

Юлия лениво и наугад открывает книгу. Там, где между страниц забыта закладка из засохшего цветка с ломкими, полупрозрачными лепестками. Кто и когда его сюда положил?

«…Все персонажи фасада Рождества имеют реальных прототипов: младенец Иисус — внук рабочего, Иуда — сторож-алкоголик, Понтий Пилат — толстый козопас, царь Давид — красавец-штукатур, ослика одолжил местный старьевщик. Гауди ходил в анатомический театр, снимал с мертворожденных детей гипсовые отливки для сцены «избиения младенцев». Перед тем как установить, каждый камень, каждую скульптуру поднимали и опускали десятки раз…»