В «Жизни Екатерины II» соседствовали противоречивые оценки личности императрицы. По мнению Кастера, Екатерина - это женщина, позволившая убить собственного мужа, и мать, устранившая своего сына от престола и всякого участия в управлении. В то же время просвещенная императрица желала быть одновременно и завоевательницей, и законодательницей. Она посвятила себя реформам государственных учреждений, стремилась улучшить нравы подданных: «Она занималась исправлением судов, основывала школы, больницы, колонии. Она пыталась внушить своим народам любовь к законам и смягчить их нравы посредством просвещения. Стремившаяся к безграничной власти, жадная до всякого рода славы, она хотела быть сразу и завоевательницей, и законодательницей. В гуще заговоров, затевавшихся с целью поколебать ее трон, занятая приготовлениями к очередной войне, что, казалось бы, должно было занимать все ее внимание, и в то же время, предаваясь галантным интригам, она не пренебрегала ничем, чтобы привлечь внимание и пленить воображение»[594]. Многие современники Екатерины, особенно ее полководцы, воплощавшие честолюбивые планы царицы, изображались Кастера в самых мрачных тонах. «Осада Праги [1794] была недолгой. На следующий день после прибытия разъяренный Суворов предпринял штурм и стал хозяином предместья, предав мечу не только солдат, но всех жителей без различия пола и возраста. Двадцать тысяч невинных стали жертвами ярости русского генерала. Покрытый кровью этих несчастных, варвар с триумфом вступил в Варшаву»[595]. Другой генерал, М. Ф. Каменский, был настолько жесток по отношению к противнику и мирному населению, что сам Потемкин не желал доверять ему командование армией[596]. Кастера судил о россиянах сурово, но проявлял и снисходительность: «С просвещением и мудрыми законами можно сделать его лучшим среди народов», - заявлял он, переиначивая и смягчая слова Рейналя в «Истории обеих Индий». В том, что касается русской культуры и литературы, очевидно, что Кастера, не бывавший в России, не был с ними знаком. Его книга в целом вписывалась в рамки традиции в публицистике, исполненной ненависти к тирании и деспотизму. Успех книги Кастера подтверждали ее многочисленные переводы и переиздания за рубежом[597].

«История Петра III» - сочинение бывшего якобинца, литератора и лексикографа Ж.-Ш. Тибо де Лаво, хотя и называется «историей», по сути является антиекатерининским памфлетом, и главный персонаж ее - российская царица[598]. В своей характеристике Екатерины Лаво обращается к античным примерам. Императрица, создавшая себе с помощью философов реноме «Семирамиды Севера», теперь превращается в северную «Мессалину» и «Агриппину Ангальтскую». Лаво стремился показать своим читателям «подлинный» образ царицы - «абсолютной властительницы многих миллионов людей, предмет восхищения и лести великих философов»[599]. Помимо прочего, Лаво в своей версии событий 1762 г. обвинял Екатерину в убийстве. Если раньше авторы, посвящавшие свои труды рассказу о восшествии Екатерины на престол, окутывали этот рассказ оговорками, то Лаво, отбрасывая все предосторожности, прямо заявлял о роли, которую сыграла императрица в гибели супруга: в начале первого тома была помещена гравюра под названием «Петра III убивают по приказу Екатерины, его супруги». Самого Петра III Лаво представляет как человека с добрым сердцем, неудачной судьбой, но испорченного плохим воспитанием. В политическом отношении публицист видел в нем продолжателя Петра Великого (об этом свидетельствовали его церковная реформа и страсть к военному делу). По мнению Лаво, Екатерина не совершила ничего нового в деле секуляризации церковных имуществ, а только продолжила начинания своего свергнутого супруга[600]. Зато Лаво не упускал ни малейшей подробности галантной жизни императрицы. Эта книга была одной из самых опасных для памяти Екатерины, поскольку ее автор обладал несомненным талантом. Как отмечает В. А. Сомов, сочинение Лаво не было оригинальным, а представляло собой удачную компиляцию из различных неравноценных материалов и давало информацию, которую можно было получить в то время из французской, английской, немецкой «Россики»: «Записок для истории Петра III» Анжа Гудара, «Русских анекдотов» Х.-Ф. Швана, «Жизни Екатерины» Кастера, «Путешествия» Кокса, публикаций Гельбига, Бюшинга и др.[601] Впрочем, и сам Лаво не настаивал на единоличном авторстве, а, напротив, стремясь выделить достоинство своей книги и ее секретный характер в самом названии, заявлял, что «История Петра III» основана на «рукописи, найденной в бумагах Монморена, бывшего министра иностранных дел, которая составлена тайным агентом Людовика XV при петербургском дворе».

Важно отметить, что книга Лаво была опубликована в период походов А. В. Суворова в Италию и Швейцарию, когда Директория намеренно распространяла антирусскую пропаганду[602]. Время появления сочинения, политические взгляды Лаво, его прежняя близость ко двору Фридриха Великого обусловили его отношение к России и довольно резкие суждения о политике российских монархов. Кроме того, особо остро звучали в книге Лаво суждения о тяготах крестьян под игом «крепостного рабства», незначительной просвещенности россиян и критические замечания о православном духовенстве.

В силу некоторого ослабления политической системы, основанной на Конституции III года[603], в 1797 г. значительный вес в обществе приобрели монархисты. Роялистский публицист Жан-Элизабет-Тома Рише-Серизи (1754-1803) свое мнение о России и отзыв на «лживый пасквиль Рюльера» поместил в виде письма-приложения к книге путешествия Эндрю Свинтона в северные страны (1798 г.). Рише-Серизи, в отличие от Кастера и Лаво, отвергал всяческие обвинения против Екатерины II. Он отрицал и называл клеветой сведения о любовных приключениях императрицы и также опровергал мнение о том, что император Павел не являлся сыном Петра III. Особенно возражал Рише-Серизи против распространенного в обществе мнения о том, что «бессмертное правление и слава этой удивительной женщины были осквернены кровью ее мужа»[604]. Собственно, все «Письмо о России» Рише-Серизи представляет собой развернутую критику «Анекдотов» Рюльера и пропагандистской политики Директории, при которой антирусская публицистика процветала. Сочинение Рюльера, по мнению роялистского публициста, являло собой «позорный и лживый памфлет, который Рюльер изверг из глубин своей могилы на Францию и Европу»[605]. Всю вину за публикацию «Анекдотов о революции в России в 1762 г.» он возлагал на главарей «революционной секты», которая с помощью своего «ателье лжи» расшатывала устои религии и всех монархических правительств Европы[606]. Благодаря перу Рише-Серизи известный текст Рюльера получал новый политический смысл накануне фрюктидорианского переворота[607]. Вокруг сюжетов, связанных с именем Екатерины II, наметился спор между представителями разных политических групп, который при благоприятных политических условиях и свободе печати мог бы вырасти в настоящую дискуссию. Сторонники монархии старались воскресить «прогрессистский миф» о России, а республиканцы, как правило, видели в России оплот «деспотизма» и «фанатизма», где население существует в состоянии подобном «азиатскому рабству». Такая трактовка вовсе не исключала различных нюансов. Например, анонимные республиканцы-публицисты , обвиняя Екатерину II во всех возможных и мнимых преступлениях, не отрицали достоинств Петра I реформатора и в подходящий момент расточали комплименты в адрес Павла I. Наметившаяся полемика вокруг вопроса о роли и месте России в европейской цивилизации, прежде всего о роли ее монархов, способствовала структуризации публичного политического пространства и являлась следствием самоконституирования оппозиции. Апологеты и критики Екатерины II, а затем и Павла I исходили из разного понимания будущего Франции. В определенном смысле в этой полемике можно усматривать продолжение давнего философского спора о путях цивилизации России. Однако дальнейшие события, переворот 18 фрюктидора V года[608], репрессии Директории против монархистов, а затем и вступление России в новую коалиционную войну в 1798 г. сделали на время невозможным развитие какой-либо дискуссии о достижениях Екатерины II, хотя не изменили общего интереса к судьбе российской монархии в целом. Вопрос о дальнейшем развитии российского общества был крепко связан с представлением о характере государственной власти и о личности нового монарха.