Он снова потянул — на этот раз за шнурок, стягивающий корсаж.

— Я… Вы… — пролепетала она. Кажется, хотела, его остановить, но не осмелилась.

— Тшшшш… Ты — северянка. — он сдвинул корсаж и плотную шерстяную рубашку, открывая плечи и ключицы, тонкие и хрупкие, как птичьи косточки. — Наедине с алеманским офицером. — под рубашкой оказалась еще одна, без рукавов и с кружевом, и это было приятно. Он спустил и ее, и теперь девушка сидела перед огнем, выступая из собственной одежды, как сердцевина цветка из опавших лепестков. И была эта сердцевина гораздо симпатичнее, чем те самые грубые шерстяные лепестки! — Вы, северяне, известные партизаны… — он медленно повел кончиками пальцев по ее шее и вниз, с интересом наблюдая, как девчонка краснеет — краснота спускалась вслед за его скользящей вниз ладонью. Он сжал в горсти ее грудь, гадая, покраснеет ли та, но на ней лишь проступили красные пятна от его пальцев. Кожа у нее оказалась тонкая, как у леди. — Вдруг ты хочешь меня убить? — он надавил ей на плечи, заставляя лечь.

— У меня… совсем нет оружия. — прошептала она, покорно опускаясь на шкуру под давлением его руки. Ее голые грудки задорно торчали вверх, соски розовели на фоне пылающего в очаге огня.

— Это мы сейчас и проверим! — он потянул вниз разом и платье и обе рубашки. Она также покорно приподняла бедра, чтобы ему удобнее было стаскивать, и это неловкое ее движение вдруг отозвалось стеснением в паху. Оказавшиеся под платьем грубые штаны с начесом и толстые вязанные чулки почему-то нисколько не уменьшили возбуждения. Он просто рассмеялся, и быстро стянул чулки, открывая маленькие ножки. Ее голые пальцы почему-то выглядели даже бесстыднее обнаженной груди. Он сдернул штанишки, добираясь до дешевеньких, но кокетливых панталончиков… И запустил пальцы в прорезь, коснувшись того, что там пряталось.

Она всхлипнула, и он быстро сдернул тряпку, отделявшую ее от полной наготы.

— Вот теперь я точно знаю, что оружия нет! — он навис над ней, развел руки, придавливая их к шкуре. Контраст его собственной рубашки и брюк, до сих пор стянутых офицерским ремнем и ее полной, беспомощной наготы был таким… правильным.

Он наклонился близко-близко к ее лицу. Из уголка ее глаза выкатилась слезинка и скользнула по виску.

— Ну хочешь, я тебя не трону? — прошептал он. — Только скажи: я не хочу…

— Я… не могу… — прошептала она.

— Вот именно — ты не можешь. — фыркнул он, впиваясь жадным и жестким поцелуем. — Ты хотя бы не девственница? — выдохнул он ей в шею. Цепочка монокля соскользнула и осталась лежать между ее грудей, но что грудь у нее настоящая, без иллюзий, он и так уже понял!

Она помотала головой и снова всхлипнула, а он сжал ее груди, так что она прогнулась и глухо застонала, другой рукой расстегивая ремень… и входя в нее, как победоносная алеманская армия — на Север!

— Хххха! — он еще полежал немного, довольно выдохнул, перекатываясь на бок и одобрительно оглаживая обмякшее рядом податливое женское тело. Ему было… неплохо. Разве что пить хотелось.

Что-то уперлось в бок, он извернулся, нащупал уцелевший бокал… и сунул его девчонке.

— Принеси вина!

Она гибким движением поднялась, первым делом ухватив эту свою вышитую нижнюю сорочку и нырнув в нее головой. Он фыркнул — надо же, скромница! Но рубашонка симпатичная и снять ее еще разок будет приятно. Ступая босыми ногами по шкуре девчонка прошла к столу и завозилась там, наливая вино. Он смотрел на нее из-под полуприкрытых век: на завиток влажных от пота волос на щеке, тонкую руку с тяжелой бутылкой… Не удержала, горлышко стукнулось об обод бокала, тот тонко и звонко зазвенел. Что, милая, ручки дрожат, ножки не держат? Так ночь еще молода… Он самодовольно усмехнулся, глядя как подрагивают ее ноздри от запаха вина, и снисходительно бросил:

— Себе тоже налей.

Она оглянулась, блеснула радостной улыбкой, плеснула на дно второго бокала и поднесла к лицу, жадно принюхиваясь.

— Вот видишь, Алемания дает возможности даже горничным покоренных земель! Разве раньше ты бы попробовала такое вино?

Она подхватила оба бокала и пошла к нему. Он приподнялся и сел, привалившись спиной к теплой стене рядом с камином. Она протянула ему бокал и устроилась рядом, прислонившись головой к его плечу и баюкая свой в ладонях.

— В Алемании все по-другому?

— В Алемании гораздо лучше! — уверенно сказал он. — Там не только аристократы, как в империи, но даже уличный мальчишка может учиться магии, если у него есть дар! Или стать полковником — даже если дара нет! — он улыбнулся, касаясь губами вина. Оно было… упоительно, иначе и не скажешь! Он понял, почему девчонка так закатывает глаза при каждом глотке — и приложился основательней. — В Алемании женщины бывают не только или леди, или горничные… — он усмехнулся. — Они учатся, и торговлей занимаются, и… даже двух женщин-офицеров знаю!

— Здорово! — пробормотала она. — Одна беда…

— Это какая же? — он обиделся. Что этой горничной не нравится?

— Для нас в вашей замечательной Алемании места нет. Вы нас убьете, когда мы станем не нужны. Зачистите, как говорил тот «безопасник»… — в голосе ее звучала глубокая, обреченная печаль.

— Ну… — ему стало неприятно. Местным не место на этих землях, и это вовсе не каламбур! Алемания использует здешние ресурсы гораздо правильнее, бережнее и эффективнее, не то, что здешние неграмотные простолюдины и напыщенные безмозглые аристократы. Но ведь не прямо же сейчас их будут зачищать! Так зачем портить такую отличную ночь? — Не волнуйся, малыш, все с тобой будет в порядке. Ты будешь со мной…

— Нет. — она повернулась, потершись щекой о его плечо, и глядя на него снизу вверх. — Вы со мной не останетесь… — и тихонько запела ту свою песенку. — Остаться он не мог/Был всего один денек…

Ее запрокинутое лицо золотилось от веснушек и огня, розовые нежные губы были манящими и зовущими, и он потянулся к ним…

Бокал в ее руках истаял, рассыпавшись серебристыми брызгами — осталась только стеклянная ножка с отбитым острием на конце.

Он успел вспомнить, что анти-иллюзорный монокль валяется на шкуре у камина… А потом не успел даже закричать. Стеклянный осколок снизу вверх вошел ему в горло.

— Тихо-тихо! — шептала я, наваливаясь на отчаянно бьющееся мужское тело.

Его огромные, полные недоумения, одного лишь недоумения глаза над моей прижатой к его рту ладонью остекленели, тело еще раз дернулось… и обмякло, обвисая безвольной грудой. Я подождала еще мгновение… и вытащила свое стеклянное оружие из его горла.

— Ну вот… — пробормотала я, подбирая с пола анти-иллюзорный монокль. — А то наплодили артефактов, честному магу-иллюзору и не повернешься.

И принялась писать испачканными в крови пальцами над головой привалившегося к стене трупа: По… ме… стье… Ден…

Леди Денверссон сама была стара и в поместье своем собирала стариков: не успевших, не сумевших, или даже не пытавшихся эвакуироваться через тоннель, потерявших родных и дом, умиравших от голода и холода на развалинах и обочинах дорог, по которым шагала победоносная алеманская армия. Поместье стояло на отшибе, леди успела спрятать ценности в тайники, а запас продуктов — в еще более хитрые тайники. И с железной непреклонностью северной имперки старого закала была готова продержаться вместе со стариками и слугами до возвращения имперской армии. К ее несчастью, алеманские инженеры были по-настоящему хороши, и прокладывали дороги по самым коротким и удобным маршрутам, а еще совершенно не коррумпированы и на подкуп не шли. Поместье было закатано в землю вместе со всеми его обитателями. Командир полка, охранявшего магов земли, сказал, что это милосердие: старикам лучше умереть быстро, чем остаться без крова северной зимой.