Гэтан молнией метнулся к Джонасу, и на короткую секунду он испугался, что Гэтан сейчас его обнимет. Джонас застыл, размышляя. Что вообще сейчас происходит? Гэтан очутился у самого лица Джонаса. Где она? Джонас оттолкнул его. Исчезла. Так же, как толкнул его пацан в старой школе. Джонас вспомнил, что за этим последовало. Он захотел, чтобы Гэтан его ударил – сам он себя так избить бы не смог. И ему нужен был предлог ударить Гэтана в ответ. Не потому, что Гэтан смотрел на Ноэми взглядом, словно она ему принадлежала. Просто Гэтан воплощал в себе каждого хулигана, который издевался над Джонасом безо всякой причины. Джонаса всегда дразнили, и для этого не было какой-то конкретной причины. Его дразнили, потому что он был странным, не вписывался, словно все вокруг понимали, как общаться с людьми и радоваться общению, а он был единственным, кто пропустил тот урок и поэтому ничего не понимал и не умел. Дело не было в его отце, или в том, как он сам выглядел, или в чем-то еще, от чего он чувствовал себя неуверенно. Просто он в принципе был замкнутый – и не важно, насколько это являлось неотъемлемой частью его личности. И люди вроде Гэтана каким-то шестым чувством замечали чудаков. Даже если не было никаких явных признаков. Даже хотя Джонас видел, что другим достается сильнее – никто не кидал его в мусорку и не заставлял его есть собачье дерьмо, – ему все равно хватило, чтобы каждое утро просыпаться в школу в ужасе. Ему хотелось, чтобы Гэтан его ударил, потому что он сам злился на себя за то, что покинул Ноэми. Но еще ему хотелось ударить в ответ – по всем остальным причинам.

Джонас увидел, что Гэтан собирается ему врезать, и у него было время уйти от удара, но он не стал. Он позволил ему ударить себя сильнее, чем били его раньше, и, лишь когда кулак Гэтана прогрохотал у него под черепом и звезды в глазах потухли, он ударил в ответ. Джонас думал, что сможет дать Гэтану отпор, но сильно просчитался: откуда ему было знать, что Гэтан был готов убить следующего, кто хоть пальцем его тронет. Джонас успевал только защищаться от его ударов. Его колотили и колотили, пока он не почувствовал кровь на языке и вся его голова не превратилась в сгусток боли, однако каждое прикосновение кулака спасало его от необходимости искать себе оправдания.

Откуда-то издалека, словно из-под воды, раздался голос. Лайл – или Эмберлин – сказала: «Он не виноват!» Единственный оставшийся коп вместе с фельдшером оттащили Гэтана и прижали его к земле где-то за деревом. «Все в порядке», – прохрипел Джонас и тут же вырубился, не узнав, произвели ли его слова какой-то эффект.

Когда дверь за Джонасом и Лайл закрылась, Ноэми осталась с лесом наедине. Ее друзья не вернутся. Она столько раз бродила по лесу в одиночестве, но можно было по пальцам пересчитать случаи, когда у леса при этом было Линково лицо. То, что казалось ей местом, обладало разумом – и этому существу было что-то нужно от Ноэми. Неужели так было всегда, даже когда она ребенком пряталась от «принца Лайл» под деревом? Внутри нее жило две истины. Она разговаривала с кем-то, кого знала целую вечность. Она разговаривала с тем, кто убил ее друга.

– Люди очень непонятные, – сказал он.

– Ну… – Ноэми кивнула. – Да.

Распахнутые глаза Линка наблюдали за ней, чего-то ожидая, – словно у Ноэми были ответы на все вопросы мироздания. Но на самом деле она не знала даже, как решать стоявшую сейчас перед ней проблему.

– Я часто думал о том, что скажу тебе, когда мы наконец сможем поговорить, как два человека. Я тренировался, принимал вид знакомого тебе мальчика и вслух произносил слова в зале под моим озером. Но теперь ты стоишь передо мной, и я все позабыл.

Она огляделась. Может, когда лес создавал копию Линка, он тогда же и построил маяк? Чтобы у него был дом? Может, они с Линком подали ему идею, когда строили свои маленькие пирамидки в форме маяка?

Люди бы сказали про свое жилье: «Тут я сплю» или «Тут я ем». Однако хозяин маяка проследил за ее взглядом и объяснил существование маяка так: «Это как сон».

– Ты спишь?

– Я… хм… я не помню, чтобы мне что-то снилось. – Он опустил взгляд.

Ответ казался не таким взвешенным, не таким продуманным, как речь за минуту до того. Было в этой неуверенности что-то робкое – какая-то застенчивость.

– Это похоже на то, как ты говоришь о снах.

– Расскажи мне, – сказала она.

Лес раскрыл рот Линка и начал.

Однажды мое тело было каждым деревом, что меня населяло, «лесом». Мне было одиноко.

Двое детей приходили ко мне играть, и ты… я думал, твои волосы вились, как вьюнки вокруг дерева. Поэтому я подарил тебе вьюнки. Ты прижала нос к цветам, и я сосредоточил все, что во мне было, в его стебельке, чтобы впервые на моей долгой памяти ощутить вкус человеческого дыхания. Когда ты срывала чашечки цветов, меня кололо маленькими, острыми иголками боли, но я был не против. Где-то глубоко в пещере своего сердца ты услышала меня, когда я сказал, что вырастил эти цветы для тебя, и ты вплела их в свои вьюнковые волосы.

Лайл называла тебя ведьмой. Она сказала, что ее задача – уничтожить ведьм и других чудищ. Я не понимал, чем может быть опасна одинокая девочка, играющая в лесу с костями животных. Мои корни чувствовали раскаты далекого грома: это где-то валили деревья. Я всего лишь маленький лес за маленьким городом, но я понимал жестокость природы. Когда молния лизала языком клен, поджигая меня, и кролики, крича, умирали в огне, молния не была убийцей. Она была так же непроизвольна, как связи нейронов у кролика в голове. Молния не решила причинить мне вред, и я не винил ее, так же как не винил детей за то, что они сминают ногами траву. Разве может неизбежное быть злым? В моей природе стремиться к самосохранению. Когда люди причиняли мне боль, я рыдал, и мои слезы стали озером, где они тонули. Разве я зол? Неужели принцы в коронах должны пытаться меня истребить? Лайл пулялась в тебя ягодами из рогатки. Я склонял ветви, чтобы тебя защитить. Когда ты выросла, ты сказала: «Я хочу фотографировать здесь то, что вижу во сне». Здесь. Во сне. Я был в твоих снах. Дрожь моего восторга пробудила всех животных. В своих снах ты была во мне. Спал ли я? Я постарался припомнить. Почти все мои животные видят сны, но если я тоже спал, то не замечал разницы между сном и бодрствованием. Я хотел попытаться заснуть. Я не мог вырвать свои корни и пойти за тобой, но во сне я мог оказаться рядом с тобой. Животные, которые бегали – летали – ползали сквозь меня, умирали и гнили, и их сгнившие тела становились частью меня. Они научили меня значению таких вещей, как кровь и кости. Я собрал мои разрозненные части в форму единого существа. Мой скелет был из ветвей. Моя кровь была мутной водой. Земля – моей плотью. Длинная трава проросла сквозь почву моего черепа. Тени слились в углубления глазниц. Для ногтей я выбрал цветочные лепестки. Голосом стало журчание воды.

Я построил для себя тайный зал в озере: это было сердце, где мое новое маленькое тело могло спать. Если я не мог играть мелодию ветра в деревьях, мне нужно было найти другой способ. Я учился двигаться как человек, говорить как человек. У всех есть свои ограничения, и мне пришлось долго привыкать к ограничениям нового маленького тела.