Ноэми ковыряла заусенец на пальце.

Пульс затрепетал у Гэтана на шее. Он громко сглотнул.

– Прости, что не очень хорошо с тобой обращалась.

– Это потому, что я не очень хороший.

– Тебе есть где жить, помимо палатки?

– Ага.

Он погладил пальцами колесо. Я много за ним наблюдал. Он не жил дома с самой моей смерти, но у меня он периодически останавливался.

– Ну, ты всегда можешь остаться в «Лэмплайте», если захочешь.

– Уж явно не после того, как я наградил Джонаса сотрясением мозга. И еще мне трудно постоянно там находиться. Вы вроде как встречаетесь, и я знаю, что он в этом не виноват, но все равно не могу не злиться. Он не заслуживает бесконечно смотреть на мои унылые щи. И ты тоже.

– Бедный Джонас. Он хороший человек. Тебе надо начать обращаться с ним по-людски.

– Ну, справедливости ради я обращаюсь с ним как со всеми остальными.

Ноэми сердито нахмурилась.

– Ладно, ладно, понял.

– Ты можешь жить в комнате в конюшне. Там нет ванной, но никто не запретит тебе пользоваться душем в доме.

– Спасибо, я подумаю.

– Так мы друзья? Я и ты?

– Ага. – Он кивнул. – Мне бы хотелось с тобой дружить. Двадцать минут назад я бы обрадовался, если бы ты меня ненавидела, но я узнал, что ты живая. Так что дружить – это еще лучше.

Он вытянул руки, схватился за руль и громко хрустнул локтями.

– Ты мне очень важна. Будто ты вырезала у меня внутри дыру размером с себя, и больше ничто ее не может заполнить. Я знаю, что со мной тяжело. Иногда я злюсь, когда думаю, сколько времени мы бы могли провести вместе до моего выпускного, если бы я честно сказал, что, ну, что мне нравится быть с тобой. Я сам лишил себя общих воспоминаний.

– У нас много общих воспоминаний.

– И я этому рад. Но ты же, наверное, уедешь в колледж сразу после школы. Ты просто знай, что если я тебе понадоблюсь – не только сегодня, но, не знаю, лет через десять или пятнадцать, – обещаю, что ты можешь ко мне обратиться, даже если мы давно не разговаривали. Ты всегда будешь мне важна, Ноэми. Ты была рядом все это время, и мне кажется, ты будто бы приглядывала за мной. Даже когда я этого не заслуживал.

Я завидовал Гэтану. Не только потому, что он разделил эту минуту с Ноэми, и не потому, что ему удавалось быть к ней ближе, чем мне. Он чувствовал все с такой ясностью – и выражал свои чувства открыто и решительно. В этом смысле они были похожи. Когда я был жив, то ценил это в ней, но в нем эта черта меня почему-то бесила. Но теперь, наблюдая из загробного мира, мне было куда легче любить эту его душевную наготу.

– Я оканчиваю школу только в следующем году, – сказала Ноэми. – А ты вроде как решил пойти в местный колледж. Давай не будем разговаривать, будто я завтра улетаю на Марс. Попробуем дружить, не определяя срок годности нашей дружбы.

– Ладно. – Он натужно хохотнул.

Я оглядываюсь назад, и мне странно, что я не видел этого в нем раньше. Хотя Гэт был моим лучшим другом, моим братом, я никогда не видел в нем человека, способного любить. Зациклиться на ком-то? Возможно. Но я не представлял, что он может ценить чье-то чужое счастье. Конечно, я был несправедлив – и сейчас я это вижу. Он ценил ее счастье и мое тоже. Он был готов к тому, что Ноэми выйдет из его машины и пойдет по дороге, на которой ему нет места – если она сама этого хотела. И, может, ему не пришлось бы готовиться к этому, если бы он не прождал всю мою жизнь, пока сможет сказать о своих чувствах. Пионы, которые он подарил ей на День Валентина, – они предназначались и мне тоже. Я помню, сколько вечеров сидел за столом в комнате, работая над комиксом, а он лежал в спальнике и переписывался с Ноэми. Он докладывал мне новости о ней, словно был моим ассистентом. Так, значит, Ноэми любит греческую мифологию. Ты знаешь миф про Эроса и Психею? Если бы она могла быть любым животным, то стала бы скунсом. Что ж, логично. В детстве она играла в русалку, даже когда не плавала: бегала по двору и представляла, что она под водой.

Иногда я вносил свою лепту в разговоры, создавая иллюзию участия. Не то чтобы мне было все равно; мне просто недоставало его способности надолго сосредоточиться на беседе. Я не думал о том, что каждый раз, когда она делилась чем-то с Гэтом, ей кивал рыжеволосый аватар. Это был обман по умолчанию, и лишь благодаря ему Гэт мог быть честен с ней насчет всего остального. Когда он рассказал ей, как отчим Гэтана разбил об него бутылку, когда тот был маленьким, – или как Гэтана однажды стошнило на кухне у Миллеров, потому что он объелся после целой недели без еды (родители не давали ему денег на школьные обеды). Он рассказывал о себе в третьем лице, и я осознал это, только когда умер. Гэтану нужно было думать, что все это случилось с кем-то другим – что он был просто парнем, который переписывается с подружкой и волнуется только тогда, когда видит, что она печатает ему что-то в ответ. Она говорила ему, что он хороший друг, но подразумевала, что это Линк хороший друг. И он не мог согласиться в ответ, потому что тогда «Линк» показался бы самодовольным придурком.

Если бы я мог вернуться в прошлое, попросил бы я у него телефон, чтобы переписываться с Ноэми самому? Или, может, сказал бы, чтобы он признался ей, что это не я ей пишу? А может, ничего бы не изменилось? Как я представлял себе цель этих разговоров? Интернет ведь именно для этого и предназначен: чтобы узнавать самые мелкие детали о жизни людей, которых ты вроде как ненавидишь. Может, ген душевной чуткости обошел меня стороной и передался сразу Эмберлин? Даже если и нет, я бы мог прожить тысячу жизней, но мне все равно не хватило бы смелости сказать ему, что он достоин любви. Слишком уж важные эти слова.

Я переживаю, что Линк не был хорошим другом. Если бы мы все могли рассказать друг другу правду о том, что мы чувствовали, чего хотели и не хотели, или хотя бы увидеть правду, которая все время была у нас перед глазами, все могло бы сложиться иначе. А может, мы просто были такими, как были. Если бы я мог дышать под водой, все бы сложилось иначе. Но я не мог, и они не могли.

Ноэми отстегнула ремень безопасности и дернула за ручку, однако отпускать ее не стала.

– Спасибо, что довез.

Они посидели пару секунд, не зная, куда смотреть. Она склонилась к нему и поцеловала куда-то сбоку. Всего лишь чмокнула, но он в это время поворачивал голову, и ее губы коснулись уголка его рта. Бесформенный, бестелесный, я все равно не поместился бы между их ртами. Я мог грести на лодке по миру сновидений и превращать мысли в СМС, но не мог нарушить связь, соединяющую Ноэми и Гэтана. До чего иронично. Может, в другом мире у меня бы и получилось. Но я бы лучше представил мир, в котором не испытывал такой потребности. Я не умер. Мне нравилась девушка, которая сказала мне в лесу за своим домом, что я ей не нравлюсь. В этом смысле не нравлюсь. И ничего страшного не произошло. Я не пошел обратно в лес, надеясь случайно на нее наткнуться, потому что мне это не было нужно. Я пошел на собственный выпускной, окончил школу, поступил в колледж со стипендией и взял кредит на учебу, который потом выплачивал десять лет – но это ничего, потому что мне нравилось учиться. Возможно, я выучился на графического дизайнера. Может, у меня была двойная степень по физике и художественным иллюстрациям. Может, после колледжа я зарабатывал на жизнь комиксами, а может, мне пришлось устраиваться на обычную работу. Я женился на девушке, которой не надо было задумываться, что я для нее значу. Ноэми поняла, что все эти годы любила Гэтана, и они купили домик у океана, где жили с целой оравой животных. Мы с семьей навещали их летом, и мои дети называли их дядей и тетей. У Эмберлин уже был человек, который любил ее и делал счастливой. Может, их будущие дети были высокими и рыжеволосыми – или крошечными, с очень специфическим музыкальным вкусом. Но в любом случае сердца у них были размером со вселенную. Когда мы приезжали на Рождество к родителям, мы с Эмбер вместе забирались на крышу и развешивали гирлянды. Потом мы возвращались и рассказывали нашим супругам обо всех прошедших солнцестояниях. И мы жили долго и счастливо, пока совсем не состарились, а потом умерли, ни о чем не жалея.