— Зачем?

— Мыть посуду.

— Я помою. — Никогда в жизни этого не делала. Но занятие вроде нехитрое.

— Лучше оденься.

— Ой… — я стала совсем пунцовой, сообразив, что так и завтракала голышом, завернувшись в одеяло. Метелью последние мозги выдуло.

И вот смысл стесняться после вчерашнего? А я стеснялась. Я как-то неправильно устроена.

Рэндольф не обращал на меня внимания. Его больше волновала ерунда вроде мытья посуды, чем вопрос, как нам смотреть друг другу в глаза. Не похоже, чтобы он вообще хотел смотреть на меня. Ну правильно: он же мне ничего не обещал. Я сама захотела, так что нечего теперь ныть.

Я уползла в угол, отвернулась, натянула грязное и до сих пор сырое платье, чувствуя себя некрасивой и ненужной. Подступали слезы. Почему все так неправильно?

Фэйри заплетал косы и следил за пузырьками, медленно вскипавшими на водной глади. Опять весь отстраненный и чужой. Осколок другого мира. Что я для него?

— И что дальше? — выдавила я, садясь рядом.

— Метель продолжается. Придется провести здесь еще сутки, — вроде бы ответил, да я не о том спрашивала. Не понял или сделал вид?

Рэндольф снял котелок с огня, взял миски.

— Дай я! Ты же готовил.

Он пожал плечами, подвинулся. Я мыла миски, и слезы капали в котелок с водой. Очень трудно плакать молча.

Закончила. Встала, чтобы отнести утварь, и наткнулась на Рэндольфа.

— Элисон, в чем дело?

Как объяснить, в чем дело, когда сама не до конца понимаешь?

— Ни в чем.

— Почему ты плачешь?

— Я не плачу. Просто… — тут я не выдержала и все-таки заплакала в голос. И стоило столько терпеть?

На лице фэйри застыло сосредоточенное выражение.

— Я не понимаю.

— И не надо!

Я отвернулась от него и уползла в дальний угол — рыдать и чувствовать себя несчастной. Терри больше нет, никто меня не утешит.

Он подошел, встал за спиной, сбивая весь настрой. Когда плачешь и кто-то смотрит, всегда плачется на публику.

— Я что-то сделал не так, или у тебя просто такое настроение?

— Настроение. Уйди отсюда! Оставь меня в покое!

Он и правда ушел. Совсем. Собрался и вышел.

Следующие несколько часов я металась по дому, сходя с ума от беспокойства. Даже не плакала — слишком переживала, что Рэндольф больше не вернется или что с ним что-то случится. Чудом удержалась, чтобы не побежать искать его в метели. Когда фэйри вернулся, весь в снегу, промерзший и мокрый, сначала обняла его, а потом накинулась с упреками. Как он посмел уйти и оставить меня одну?

Потом вспомнила, что он весь промок, и потащила к огню — греться, переодеваться. Рэндольф покорно подчинялся и молчал. С лица его не сходило выражение крайнего изумления и легкой опаски. Должно быть, в эти минуты он вспоминал все слухи, что ходили о безумной Элисон Майтлтон, и думал, что некоторые из них не были досужими сплетнями.

— Элисон, что происходит? — наконец спросил он. — Что с тобой? Ты на себя непохожа.

— А с тобой что? Почему ты с утра такой? Почему ты ушел? Почему тебя так долго не было? Ты на меня обиделся, да?

Фэйри хлопал глазами под градом вопросов. Последний его и вовсе ошарашил:

— Я? На тебя?

— Я для тебя вообще хоть что-то значу? — жалобно спросила я. И зажмурилась.

Он начал смеяться. Это было невыносимо. Я зажала руками уши и метнулась в сторону двери, но он был быстрее. Секундой позже меня впечатало спиной в стену. Справа и слева руки, не сбежать.

— Дурочка, — сказал он ласково. Совсем как Терри. — Ты даже не представляешь…

А потом мы опять целовались. Рыча, вгрызались друг в друга, не в силах оторваться, в каком-то безумном, лихорадочном желании. И вместе сдирали с меня это дурацкое платье.

Все было торопливо, без долгой прелюдии, на скомканных, кое-как брошенных у очага одеялах. Он вошел в меня так резко, что я вскрикнула. Даже слезы выступили. Все-таки больно не только в первый раз… или он просто был слишком большим для меня…

Полный раскаяния стон «Прости, Элли, пожалуйста, прости. Больно?».

— Все хорошо. Просто… не так быстро, ладно?

Было хорошо. Невероятно, мучительно хорошо. Сотни поцелуев, которыми он покрывал мое тело, искаженное страстью лицо, хриплый голос, повторяющий мое имя. Глубокие сильные толчки, белые костяшки вцепившихся в край одеяла пальцев.

И снова была жаркая, судорожная волна. Полет, падение, когда забываешь все в бездумном наслаждении. И ответный стон.

Рэндольф обнял меня, притянул к себе, обхватил так, словно пытался укрыть от всех невзгод этого мира. А я, дурочка, вдруг снова захлюпала носом. От облегчения. И от обиды, что я его совсем не понимаю.

— Не знаю, что на меня нашло, — пожаловалась я.

— Кажется, я знаю. Прости.

— За что?

— Я не сказал. Ты важна для меня. Важнее всего остального, что было или есть в моей жизни.

Я изумленно приподнялась, поймала взгляд Рэндольфа, и мне стало странно.

На меня никогда в жизни так не смотрели! Никто. В этом взгляде отражались и любовь, и восхищение, и забота, и нежность, и еще тысячи разных «и», выразить которые мне недостало бы слов. Так не смотрят на любимую женщину. Так смотрят на единственного, обожаемого ребенка. На статую божества. На что-то, что превыше жизни.

И я внезапно ясно осознала, на что намекали оба фэйри. Рэндольф помогает мне совсем не из-за Терранса.

— Рэндольф, что это такое? Почему?

— Что «почему»?

— Почему ты так… ко мне?

Он все понял. И не стал играть словами, как Терри.

— Ты моя судьба, Элисон. Но не бойся. Это не значит, что я — твоя.

— Не бывает так, чтобы кто-то был чьей-то судьбой! Это для поэтов.

— Бывает, — спокойно возразил фэйри. — Моя жизнь и все, чем я владею, — твои. Я убью и умру за тебя.

— Это потому что мы… — я вспыхнула, не зная, как приличнее назвать то, чем мы только что занимались.

— Нет. Это ничего не меняет. Я не мог бы любить тебя больше. Или меньше.

Я вскочила и теперь хватала ртом воздух, не зная, что сказать. В голове было пусто. Все это как-то дико, чудовищно дико. Юной леди полагается растаять от счастья, услышав подобные слова; меня же брал животный ужас и жалость. Так нельзя! Просто нельзя.

— Я не хочу так… это слишком много. Мне столько не надо.

— Это не зависит от нас. И ты ничего не должна взамен.