такую же загадочную, как и у Моны Лизы. Она мне кивнула, но подплыла к сидевшему на диване небритому пукану в трениках, можно подумать, он в спортзал пришел. Когда она провела этого везунчика мимо меня, в сторону манящего коридора, спрятанного за бусинами, я понял, что нужно делать.

А к Мадлен можно? – спросил я вышибалу-эсхатолога.

Тот пожал плечами. К Мадлен всем можно.

Весь следующий час, прикидывая, кто же раньше появится из-за занавески, Мадлен или ППЦ, я обсуждал с вышибалой-эсхатологом Сезера, Фанона и свои опасения насчет того, что в этой буре, что зовется миром, я был тем, кого Сезер считал Ариэлем. Было ли мое нежелание и далее разделять представления Сезера и Фанона о неизбежности насилия в борьбе с колониализмом признаком теоретического ревизионизма с моей стороны, основанного на моем революционном опыте? Или я просто искал оправданий, потому что не желал быть преданным делу кровопролитного восстания, а именно такой преданности они требовали.

Ну, ты не черный, ты не африканец, ты больше не живешь в колонии, и ты интеллектуал, сказал вышибала-эсхатолог. Я ответил на твой вопрос?

Спасибо, промямлил я. А ты сам-то? Сидишь, бордель сторожишь? Это твой выбор?

Революционеры занимаются своим образованием в тюрьмах, чем бордель хуже? Думаешь, проститутки не так радикальны, как заключенные?

Значит, ты ждешь подходящего момента, чтобы…

Вылезти из своей норы? Да. Или, скажем так. Ты пережил то, что Грамши называл маневренной войной. Кровопролитие, революция, как минимум – уличные стычки. Мою же войну Грамши называл позиционной. Война за идеи, за альянсы, за коалиции, за новые движения, борьба за новое видение…

Тут занавеска из бусин снова разъехалась в стороны, избавив меня от признания, что я знать не знаю, кто такой Грамши. Вышедшая Мадлен приморозила меня своей профессиональной улыбкой и сказала то же самое, что она говорила и всем остальным пуканам: хочешь вкусить райского блаженства? Пару минут спустя я уже был в ее спаленке – в театре моих многочисленных унижений, где я саботировал свою же мужественность. Когда Мадлен шагнула ко мне, сбросив на пол свое полукимоно, я вскинул руку и сказал: подожди.

Подождать? – переспросила она, как будто раньше никогда не слышала от мужчины этого слова. Но был ли я мужчиной? Или просто пуканом с двумя полушариями, который, как и все остальные, только и хотел, что минут двадцать-тридцать попользоваться ее телом? Два полушария – по одному на каждое мое сознание.

Сядь, сказал я. Пожалуйста.

В длинном перечне странных желаний и требований, которых она наслушалась за свою карьеру, это выглядело вполне безобидным. Все так же улыбаясь, Мадлен пожала плечами и уселась на край кровати, закинув ногу на ногу. Ну, что мне для тебя сделать? – спросила она.

Ничего. Это я хочу кое-что для тебя сделать.

Я опустился перед ней на колени.

Подожди, сказала она, но я не стал ждать. Я то и дело стоял на коленях в исправительном лагере. Я все время стоял на коленях в церкви. Но в остальных случаях я редко когда опускался на колени, если не считать, конечно, метафорического коленопреклонения перед этой святейшей святыней, светской французской культурой. Сейчас же я встал на колени добровольно. Не самое нормальное для меня поведение, но, в конце концов, почему бы и нет? Какого черта я не замечал того, что было у меня под самым носом, до тех пор, пока красивая и неулыбчивая юристка не объяснила мне, так сказать, при закрытых дверях? Я редко позволял себе подобное – это не в моем вкусе, да и великодушные женщины, к которым меня всегда тянуло, этого от меня не ждали, хотя теперь я понимаю, что они всегда давали мне больше, чем получали от меня. Но, поставив перед собой задачу, я усердно взялся за дело и принялся изо всех сил делать приятно Мадлен, все больше и больше воодушевляясь ее удивленными стонами и вскриками, учась по ходу дела, стараясь не отвлекаться от довольно-таки однообразного занятия, пока соленый прибой моих мыслей тащил меня в прошлое, мимо темных полей этой республики и темных океанов, отделяющих ее от дома, к воспоминанию о моем первом причастии, когда я тоже стоял на коленях. Вся огромность того, пережитого мной в семь лет ритуала в какой-то мере перекликалась с тем, что я чувствовал, стоя на коленях перед Мадлен. Первое причастие ввело нас в сообщество истово верующих, которые обступали нашу преумилительную процессию, медленно шагавшую к священнику. Этот святой человек был еще и моим отцом, хотя тогда я этого не знал. Вот тело Христово, сказал он, воздевая перед каждым из нас белую луну размером с монетку. Затем он клал ее на наши высунутые языки. Я дрожал при мысли о том, что пальцы Отца коснутся моего языка, но ощутил лишь плоскую, сухую облатку и подумал: какую часть Христа мне положили в рот – кусочек кишки? Ломтик глаза? Кружок кости? Времени раздумывать у меня не было, потому что у певчего, набожного святоши, уже была наготове чаша с Христовой кровью. Хоть я и видел, что певчий протирал край чаши белой тряпицей, меня все равно передернуло при мысли о том, сколько ртов из нее пили. Затем и я приник к краю чаши обветренными губами и запил крошку тела Христова глотком Его крови, разом превратившись и в каннибала, и в вампира. На языке, не знавшем сладостей, кровь Христова стала сладким сиропом, однако в итоге это привело меня не к Богу, а к пьянству. В своей излишней любви к спиртному я виню Бога, ну или по крайней мере его прислужников. Вино для причастия стало первым лекарством, которое пришлось по вкусу семилетнему ублюдку.

В последний раз я вкусил вина для причастия во время мессы в соборе Сайгонской Богоматери, уменьшенной копии собора Парижской Богоматери – самое то для нас, миниатюрок наших французских хозяев. Теперь-то я увидел настоящий собор Парижской Богоматери, как и профессор Губка до меня, а увидев, понял наконец, что наша колонизованная, тропическая версия – всего-навсего кукольный домик. В этой самой игрушечной версии мы с Маном преклонили колени в апреле 1975-го, оба – шпионы, внедренные в южную армию, он руководитель, дает мне задание: сбежать вместе с остатками южной армии в Америку и оттуда доносить обо всех их попытках отвоевать страну у нашей победоносной коммунистической революции. Пока мы, стоя на коленях, заговорщицки перешептывались, старухи, ходившие к мессе каждый день, бубнили свои молитвы. Мне всегда делалось не по себе, когда они принимались бормотать и щелкать четками, не сводя взглядов с