распятого Христа, висящего над алтарем. Мне куда больше нравилось стоять на коленях перед Мадлен и вычерчивать языком буквы вьетнамского алфавита, который не так уж и отличался от французского. Отец обучил меня этому алфавиту, и теперь я расписывал его Мадлен, повторяя каждую букву снова и снова, и она выкрикивала что-то на родном языке, а я на всякий случай добавлял знаки пунктуации и диакритики, пока – в конце-то концов – не стал-таки грамотным.

Садясь в кабриолет, ППЦ весь сиял, да и я, наверное, тоже. Позвольте мне этот маленький триумф, разрешите хоть миг побыть морским анемоном, легонько покачивающимся на волне счастья. Я не испытывал такого душевного подъема со времен моего первого секса с женщиной, на первом курсе Оксидентал-колледжа, в этом райском саду под названием Южная Калифорния – она была студенткой, изучала французский и звала меня своим petit métis. Я бы возмутился, не будь она прекрасной блондинкой. Прекрасная блондинка может звать меня как угодно. Ну и пусть, что волосы у нее оказались крашеными. Я простил ей эту скромную маскировку, потому что и сам носил маску безобидного иностранного студента и совсем не походил на себя самого, не то чтобы, конечно, все мы сами на себя походим.

Прошу прощения, если заставил вас ждать, прервал мои мечтания ППЦ. Он постукивал по рулю в такт очередной песне, на этот раз он поставил кассету со сборником хитов музыки йе-йе, которая казалась мне довольно очаровательной. Как же не любить «Les Sucettes», тем более когда ее поет Франс Галль? Я тихонько подпевал, пока ППЦ проносился на своем итальянском жеребце мимо всевозможных «пежо», «рено» и «ситроенов», машин, которые мало кто хочет иметь, кроме самих французов. Я потерял счет времени! – сказал ППЦ, воодушевленно дымя сигаретой. Проще простого, когда ты в компании Утреннего Пиона и Прекрасного Лотоса. Эти девочки знают, как мужчине почувствовать себя мужчиной!

Правда? Может, я упустил что-то и мне тоже надо было обратиться к Утреннему Пиону и Прекрасному Лотосу? Мне до смерти было нужно почувствовать себя мужчиной! Хотя, может, я просто хотел почувствовать себя мужчиной. Когда тебе не нужно быть мужчиной, это как-то… раскрепощает. Может, мне именно это и было нужно – чтобы мне было что-то не нужно. Нуждаться в малом. Хотеть – чего? Ничего.

Но знаете ли вы, как сделать так, чтобы женщина почувствовала себя женщиной? – спросил я.

Он яростно погудел нагло подрезавшему его немецкому автомобилю, этот баварский зверь разом напомнил ему, что он и сам слабак, потому что француз, и его итальянский кабриолет тоже, потому что, как и его родина, прекрасен и маломощен. Спросите любую мою женщину, прорычал он. Удовлетворение им гарантировано! Разумеется, покосился он на меня, некоторые мужчины сомневаются, могут ли они удовлетворить женщину. Но ко мне это не относится.

Мне стоило больших трудов не пырнуть его в глаз, ведь и Клод, и Бон мне говорили, что это самый быстрый способ убить человека. Но мы неслись сквозь темноту на огромной скорости, и мне не хотелось погибнуть в автокатастрофе, как Камю, который хотя бы успел прославиться до своей внезапной гибели. А чего добился я? Ничего. Кроме того, я был на задании, и от меня требовалось не настраивать ППЦ против себя, а наоборот, врубить на максимум один мой великий талант – лесть. Однако я все-таки задал ему самый очевидный вопрос: а вам не кажется, что сам факт оплаты мешает точно сказать, удовлетворены эти девочки по-настоящему или нет?

Я считаю, они были удовлетворены, потому что я им заплатил, ответил он. Унижает ли капитализм их и меня? Ну конечно унижает. Вот поэтому я социалист. Будь у нас социализм, этим девушкам не пришлось бы быть ночными бабочками. Им бы хотелось стать ночными бабочками! Им не нужны были бы ни мамаши, ни сутенеры, им доставалась бы часть прибыли. Они были бы сексуальными капиталовладельцами, а не секс-пролетариатом!

В этой самодовольной, торжествующей логике эротического социализма было что-то неправильное, и что-то неправильное было в том, что я заплатил Мадлен, заодно и оставив ей чаевые – совершенно невьетнамский поступок. И я имею в виду, настоящие чаевые, а не доллар или пять франков, которых, по мнению большинства вьетнамцев, вполне достаточно – сколько бы там что ни стоило. Под настоящими чаевыми я подразумеваю десять процентов, сумма, от которой большинство вьетнамцев придет в ужас, особенно вьетнамские мужчины и особенно в подобном случае. Они сказали бы, что я сделал всю работу – работу, за которую не возьмется ни один вьетнамский мужчина, а если и возьмется, то не признается, – и что я получил взамен? Ничего. Но мне только это и было нужно.

Слушайте, сказал я, решив сменить тему, если вы остались довольны визитом в «Рай», то я знаю еще одно, даже более райское местечко.

ППЦ рассмеялся и в спонтанном – хотя, как знать, может, и хорошо просчитанном – дружеском порыве сжал мое плечо. Если в этом еще более райском местечке еще больше таких красоток, как Утренний Пион и Прекрасный Лотос, ждите меня там, сказал он. О, тело двадцатипятилетней девушки – это нечто необыкновенное! Тем более когда она из ваших – просто слюнки текут! Ваши женщины – о, друг мой, как же вам повезло! Они невероятные. Такие тонкие и такие понятливые, безволосые, безвозрастные, безустанные. Азиатская женщина понимает мужчин лучше, чем западная. Она знает мужчин лучше, чем мы знаем себя. Она – само совершенство!

И с этими словами он поднес пальцы к губам и послал одобрительный воздушный поцелуй этой самой азиатской женщине, которую я в глаза не видел, хоть я и видел тысячи азиатских женщин. Может, существовал какой-то эксклюзивный клуб азиатских женщин, которых специально придерживали только для белых мужчин?

Но есть у нее один недостаток, продолжил ППЦ, впрочем, он же и служит источником ее притягательности. Она по сути своей – непознаваема.

Непознаваема? – переспросил я.

Непроницаема. Вот как вы.

Как я?

Ну да. ППЦ повернулся ко мне, хоть кабриолет и несся по-прежнему на бешеной скорости по темным закоулкам центрального Парижа. Я одним чутьем могу многое понять о человеке. Я ведь все-таки политик. Но с вами – тут я сдаюсь, это невозможно. У вас такое невозмутимое лицо, как… как у Моны Лизы.

Не сказал бы, что я непроницаемый. Скорее непонятный.

И в чем разница?

Если я непонятный, если все эти азиаты, о которых вы говорите, непонятные, то, может быть, мы непонятны только для тех, у кого проблемы с пониманием?

Вы цепляетесь к словам…

И если мы, значит, непроницаемые, то белые люди тогда какие? Хоть