пробуждая ничьего внимания, достать до дверки. Тут Серебницкий поспешно начал звонить.

В те времена не было ни сегодняшнего контроля, ни обязанности законного свидетельства, чтобы посадить человека за решётку. Христианская общественность не допускала, чтоб семья, близкие могли допустить такое страшное злоупотребление, каким было самовольное заключение здорового умом человека. Когда законник позвонил в дверку, тут же выбежал бодрствующий брат. Серебницкий сделал смешенное и подавленное лицо.

– Ради Бога, – воскликнул он, – проводите меня к настоятелю. Я привёз с собой опасного безумца, который чуть не стал причиной большого несчастья. Нужно его запереть…

Привыкший к подобным выпадкам брат тут же послал за ксендзем, который поспешно прибежал в эти минуты, неспокойно спрашивая, о чём речь.

– Я привёз с собой безумного, – сказал Серебницкий. – Он давно уже давал знаки помешательства, но сегодня ночью набросился на жену, мы едва смогли его связать.

– Где же он?

– Тут, в экипаже, у дверки.

Немедленно настоятель и двое позванных братьев подошли со светом к фиакру, в котором бледный, с завязанным ртом лежал полуживой Шнехота.

– У него видения, ему мерещится неизвестно что! Кричит на жену, на своих ближних, обвиняет, бросается! Он лежал уже в кровате, когда на него это напало; этот пароксизм наступил внезапно, ночью, – говорил адвокат.

– Это бывает очень часто, – сказал настоятель, – но сначала его нужно отнести в инфирмерию.

Прибывший, очень хорошо играя роль человека взволнованного, спешащего для успокоения оставшейся семьи, в раздумье забыв ксендзу дать более точные подробности о больном, всунул ему десять дукатов на первые нужды, – а сам как можно спешней сел в экипаж и исчез. Бонифраты опомнились слишком поздно, что хорошо не расспросили, были, однако, очень уверены, что завтра откликнется семья несчастного.

Серебницкий тут же вернулся в дом Шнехотовой, которая сидела гневная и взволнованная, не зная, что с собой дальше делать.

– Временно, – сказал он с порога, – я запер его у бонифратов. Прежде чем дело выяснится, прежде чем его освободят – потому что и это может быть – нам нечего делать, пани моя, приказать складываться и ехать; вы – к матери, я – в Розвадов.

В действительности был это единственный способ справиться с неожиданной катастрофой, которую Серебницкий после раздумья готов был считать почти счастливой.

– Нет худа без добра, – шепнул он надувшейся пани. – Мы избавились от старика… Пусть справляется. Ничего удивительного, что, когда напал на меня с палкой, приятеля и юридического консультанта, я должен был запереть его в доме умалишённых.

Розвадовские люди сначала оказали сопротивление, колебались с послушанием, не очень им милым, но Серебницкий энергично начал гневаться и приказывать так, что, привыкшие к пассивному послушанию, они наконец подчинились.

Утром почтовые кони везли нагруженную карету, в которой с утомлёнными немного чертами лица сидела Домка и нагло посвистывающий законник.

В госпитале, когда внесли Шнехоту на верх и развязали ему уста, мало в нём было духа. Крутил глазами, но из груди не очень мог добыть голос. Имел время, когда над ним издевались, рассудить, что вспыльчивость ни на что тут не пригодится, а безумие подтвердить может. Его охватил род какой-то отчаянной апатии.

Ксендзы, которые были предупреждены, что им привезли безумца, не могли надивиться его успокоению. Однако же из осторожности ни рук, ни ног ещё не развязали. Освоившейся с безумцами разного рода брат сел сначала изучить больного. Шнехота приходил в себя. Глаза в самом деле дико смотрели, но их взор не объявил сильного безумия. Ждали, когда больной отзовётся.

– Воды! – сказал он слабым голосом.

Дали ему её, к устам приложив склянку и подняв голову. Настоятель сидел чуть дальше.

– Отец мой, – сказал Шнехота, – это infamia, я… я вовсе не безумец и не был им; это те подлые, никчёмные…

– Да, да, – воскликнул настоятель, – успокойся, дорогой пане, мы это знаем. Ты болен; у нас тут все болезни лечатся, а сильные средства используются только в сильных случаях; нужно быть послушным и не бунтовать. Божественное Провидение…

Шнехота немного помолчал.

– Отец мой, – сказал он повторно настоятелю, – я просил бы, чтобы вы мне позволили поговорить с вами наедине.

Не было в этом никакой опасности, старший велел братьям удалиться и быть на зов. Когда они ушли, старик начал спокойно рассказывать всю историю свою, жены и последний случай, который привёл к катастрофе.

Хотя всё это вязалось достаточно хорошо, а в речи не было следов помешательства, ксендз, которому случалось видеть больных очень долго сознательных, пока пароксизм на них не нападал, не знал что об этом думать. Даже не допускал злоупотребления.

Среди этого повествования резкий характер Шнехоты, которому старался придать спокойные черты, выпалил пару раз. Волнение вызвало вид горячки; воспоминание о брате, прошлых событиях жизни, неприязнь к людям несколько раз взволновали его сильней. В словах не хватало связи. Настоятель во всей этой истории, слабо рассказанной, не в состоянии догадаться, попеременно сомневался и верил, что имел перед собой безумного. Только обещанной ему ярости не нашёл, но решил быть осторожным. Мягкими словами стараясь утешить больного и склоняя его, чтобы отдохнул, крикнул братьям, велел осмотреть ужасно стиснутые руки, в которые впилась верёвка, ослабить узлы и, рекомендовав молитву, веру в Бога, ушёл в свою келью. Один из братьев остался, бодрствуя над несчастным.

XII

В Побереже ничего не изменилось, кроме физиогномии усадьбы и деревни. Пан Андрей, не имея иного занятия, разбрасывал своё состояние, делая из него как бы игрушку, которой забавлялся. Дом, сад, деревня, табун попеременно его притягивали; улучшал, исправлял, и что у людей тогда в голове не помещалось, – много денег вкладывал в имение, так что соседи говорили, что за то, что вложил в Побереж, уже бы второй такой бы купил.

Озорович, частый гость для бутылки, в которой давали очень хорошую литовскую старку, приносил новости и слухи. Перестав сватать, потому что ему это совсем не удавалось, льстил ему. Старался пробудить амбицию и уговорить пана Андрея к поветовой должности, но и от этого он решительно отказался.

Сидел так однажды хозяин на крыльце, рассматривая выпущенную молодёжь с матками во двор, когда закатилась каретка пана адвоката.

– А я тут на этот раз с любопытной новостью, милостивый государь, – воскликнул Озорович, входя на двор. – Представь себе, пан, Розвадов традуют за долги.

– А пан Ян где?

– В Варшаве. В его отсутствии провернули. Слышал, больной там лежит. Что удивительней, как-то мне это в голове не помещается, жена, слышал, приехала одна к матери, оставив его в руках докторов.

– Кто же традует? – спросил Андрей.

– Тот плут Серебницкий, – сказал Озорович, – между нами говоря, боюсь, как бы и жены не затрадовал, потому что были с ней в очень хороших отношениях.

Андрей задвигался, точно его что-то тронуло.

– Мой Озорович, – воскликнул он, – ежели это правда, напейся водки, перекуси чем-нибудь, я тебе коня дать прикажу, езжай и привези