себя в Побереж. Там информация о Яне также дошла до усадьбы. Слышали, что он находился в доме приходского священника.

Выбежал Андрей навстречу старичку, который бросился ему на шею.

– Андрюшка мой! – воскликнул он. – Может, мне Бог даст, хоть в поздние года, то утешение, что увижу согласие в вашей семье. Ян, твой брат, у меня. Притащился пешком, больной, едва вырвавшись из госпиталя бонифратов, куда его жена с любовником закрыли; несчастный – догорает. Я ему напоминал уже о вас, но он ничего слушать не хочет. Кровь в нём кипит ещё. Но иная это вещь – говорить, а иная – глаза в глаза столкнуться. Может, сердце отзовётся, может, измученный…

Не дал ему докончить пан Андрей.

– Отец мой, – сказал он. – Распоряжайтесь мной. Гнева не имею, готов на всякие жертвы, хочу помириться с братом. Возьму в руки его дело, возьму особу его в дом, дам ему всё, что может пожелать, лишь бы мне за это одним братским объятием заплатил. А! Отец мой! Отец мой! – воскликнул он. – Вы не знаете, как меня жгла каиновским клеймом эта яростная борьба, которую я вёл с ним столько лет назад, после которой я должен был идти каятся в свет, один, чужой, странник! Ежели помиришь меня с Яном, в ноги тебе упаду.

У ксендза Одерановского даже глаза смеялись; трясся от радости.

– Слушайте, – произнёс он, – поедете со мной в Бережницы, но не будете показываться. Я его по-религиозному буду стараться подготовить. Дам вам знак, когда смягчится. Бог милостив, справимся с этим делом, вернётся покой совести.

Сталось, как хотел ксендз Одерановский, – вечером они вместе поехали в местечко. Пан Андрей, введённый в первую комнату, сидел на часах, прислушиваясь к разговору. Однако ни в этот день, ни в следующий больной не сломался. Не возмущался, не отталкивал настояний пробоща, но казалось, их не слушает. Был в каком-то равнодушном состоянии, махал рукой, не отвечал, а когда старичок на него наступал, бормотал, что Андрей его ненавидит и что он также не хочет знать брата. На ту мысль, что брат мог бы ему помочь и спасти, он воскликнул:

– Кто? Он? Лучше умереть, чем быть ему ещё благодарным. Я от него не хочу ничего.

Пробощ почти сомневался в результате, когда третьего дня Шнехота значительно лишился сил.

– Господь Бог тебя, дитя моё дорогое, спасти не хочет, потому что ты упорствуешь в ненависти, не прощая даже брату!

Шнехота не отвечал уже ничего…

– Надо помириться, – сказал пробощ.

– Никогда на свете! – пробормотал Ян. – Я его о прощении просить не буду, а он меня не захочет.

Не дожидаясь уже знака на эти слова, вошёл медленно Андрей и становился напротив ложа больного, который поглядел, крикнул и вскочил наполовину с кровати.

– Брат Ян, – сказал Андрей, вытягивая руки, – я пришёл к тебе, желая помириться, хоть всю жизнь каялся, хоть из-за тебя отец от меня отказался. Мы оба старые, волосы у нас белеют, нас только двое на свете. Мы должны за одну вспышку горячей крови нести покаяние? Брат, брат, пусть твоё сердце для меня отворится… Брат!

Хоть Ян ещё дикими смотрел на него глазами, бросился к нему прибывший и упал ему на грудь. Расплакались оба, а ксендз благословил и слёзы покатились у него по лицу.

– Пусть прошлое навеки будет забыто!

– Пусть будет забыто! – повторил Ян.

– Будем друг другу братьями.

Ян повторил: «Братьями…» и съехал на подушку. Таким образом неожиданно через десятки лет фанатичной ненависти братская ссора растопилась в добродушных слезах. Ян хотел говорить о своих несчастьях, но ксендз ему не позволил.

– Дорогая душечка, эта жалоба напрасна, Андрей без малого уже всё знает и примет твоё дело за своё. Вернёшься в Розвадов.

Велели больному отдохнуть, но его неспокойный ум теперь, когда надежда отомстить жене, которая с ним нечестно обошлась, расцветала, яростно её пожелал. Простил, наконец, брату, должен был на кого-то обратить этот гнев, который был привычкой его характера. Андрей считал, что это его оживляло, подкрепляло, когда снова мог гневаться и ненавидеть. Он тут же потребовал натариуса, чтобы перед ним сделать признание, обвиняя жену и её любовника в предательстве, нападении и преступном заточении его в госпиталь для умалишённых. Весть, что ксендз помирил братьев, что богатый Андрей брал в руки дела Яна, разошлась по околице молнией. Серебницкий сообразил, что дела его могут обстоять плохо – исчез.

Домка, испуганная, из местечка схоронилась у матери. Ожидали дальнейших событий с тревогой. Андрей почти Каждый день заезжал в Березницы, а убедившись, наконец, что брат может вынести дорогу, забрал его с собой в Побереж. Там его удобно разместили, окружили старанием и он постепенно начал выздоравливать. По мере того как набирался сил, охота к мести росла. Хоть дело против жены и скупщика векселей было в ходу, не шло оно достаточно быстро в меру требований старика.

О примирении с женой, которое планировал ксендз Одерановский, речи быть не могло, он также по обязанности духовного только о том намекнув, отступил.

В таком состоянии были дела, когда Озорович приехал однажды утром к пану Андрею, будто бы для литовской старки, а в действительности для прощупывания, что там светилось.

– Но как же, поздравить, – сказал он, – я слышал о красивом примирении, о выздоровлении пана Яна, о возвращении Розвадова. Но… это всё мило, прекрасно, а тем временем роса глаза выест, прежде чем это кончится.

– А что же нам, старой рухляди, делать? – отозвался Андрей. – По крайней мере ущипнуть Серебницкого будет забавой.

– Ну, я бы предложил что-то другое, согласие!

Андрей рассмеялся.

– Какое?

– Вот, согласно моей точки зрения, согласиться на развод, пусть себе сначала женщину возьмёт, та ему за все его грехи заплатит, во-вторых, сделанные долги на Розвадов вернуть ему, и пусть идёт к чёрту.

Из другой комнаты услышал это пан Ян, который уже ходил с палкой.

– Не дождётесь от этого негодяя! – воскликнул он, показываясь вдруг. – Нет! Вести процесс против него, посадить в тюрьму, довести до краха, только это будет справедливостью. За насилие и предательство пусть, если не жизнь отдаст, то infundo (в тюрьме) отсидит и гривнами заплатит.

– Да, да, а вы алименты должны будете давать жене за то, чтобы она вас утешала – а до Розвадова не дойдёшь и за десять лет.

– Чёрт бы его побрал с Розвадовом! – заворчал Ян. – С того времени, как мы с братом помирились, могу обойтись без него и ждать.

Озорович, бросив мысль о примирении, с которой, возможно, был выслан Серебницким, замолчал, дал им и ей выкипеть. Вернулись через несколько часов к этому же предмету, и с великой флегмой переночевал. Назавтра de noviter repertis, он выступил с более сильными аргументами, которые убедили Андрея.

Ян с братом даже поспорили. К вечеру, однако, Озорович записал на