3 минуты к 6-ти. Альбина затихла и, опав на сиденье, смотрела в окно, за которым мелькали столбы и дома. Он косился на нее, не веря своим глазам. Неужели все это в реальности? Неужели… 2 минуты к 3-м. А впереди последний перекресток, на котором уже разворачивался автозак и выставлялись барьеры. Черт! Перегородили шоссе на минуту раньше! Дорога была пуста, сколько хватало глаз. Лекс свернул на развилке в другую сторону. 30 секунд… Он юркнул в карман, оттуда во дворы и перевел дух. Навигатор показывал 2 минуты до цели. На часах оставалось 20 секунд, но это было уже неважно. Во дворах дороги не перекрывают.

В черепашьем темпе, на нейтралке, с выключенными фарами он двинулся вдоль рядов припаркованных во дворах машин. В спальных районах, к счастью, крайне редко встречались тупиковые дворы.

Оставался последний рубикон. Пересечь одну улицу, и они на месте. Но стоит ли на том перекрестке заслон или нет? Оставалось молиться. Только шорох шин нарушал тишину опустевшей улицы. Они выкатились из двора к стоянке, за которой виднелись заграждения вдоль трамвайных путей. Лекс опустил стекло, прислушался. Тишина. Ни звука двигателей, ни голосов, ни одного постороннего звука. Пост – это все же живые люди. Ближайший перекресток был чист.

Они выехали в карман и прошелестели до пешеходного перехода. Впереди на перекрестке с Выборгским виднелись огни и горбатые силуэты автозаков. Если кто-то внимательный обернется, то увидит, как машина с выключенными фарами пересечет дорогу. Пешком или верхом? Вот был главный вопрос, который он решал в уме. Дорога широкая. За две секунды не перебежишь, а спрятаться негде. Больше времени на то, чтобы их засекли. Машина мелькнет быстрее. Он уверенно выехал на пешеходную дорожку, пересек газон и мягко соскочил с поребрика на дорогу. Мучительные секунды, когда нельзя нажать на газ, а слева будто радиацией лупит по нервам близость поста. Вольский вспотел, пока левый бок не скрылся за углом красно-белого кирпичного здания. Никаких звуков. Ни свистка, ни крика, ни рева моторов.

– Ффффуууух, – громко выдохнул он и свернул во дворы.

На часах было 22:15, когда они вылезли из машины перед домом своего детства.

– Леша, – прошептала Альбина, – я не была здесь… столько лет.

– И я, – отозвался он, переживая целую бурю смешанных эмоций. Ностальгии, болезненных воспоминаний, волнения и радости.

Она шагнула к нему и крепко прижалась, обнимая за пояс, а он заключил ее в объятия, как будто завернул в свои руки, прижимая к себе за плечи, и потерся щекой о ее макушку. На минуту они неподвижно замерли в пустынном тихом дворе. Она больше не плакала, дышала спокойно и ровно, он прислушивался к этому звуку, единственному, нарушающему безмолвие, и растворялся в моменте, желая остановить время и остаться здесь насовсем.

– Пойдем, – все же выдохнул он еще через минуту. Вся ночь впереди.

Они взялись за руки и направились ко второй парадной. На звонок в домофон ответил встревоженный голос.

– Кто там?

– Баб Вер, это я, Леша.

– Кто?

– Вольский! Сосед ваш! – он чуть повысил голос и сам испугался, как будто на звук сейчас из кустов повыскакивают копы.

– Вольский? – удивился домофон, и дверь запищала, открываясь.

Они вошли в знакомую до боли парадную, здесь даже пахло так, что из души на поверхность поднимались какие-то глубинные слои воспоминаний. Баба Вера уже высовывала нос в дверную щель на цепочке.

– Ты как тут оказался так поздно? – с укоризной проскрипела бабка.

– Дайте ключ, баб Вер, – вместо ответа попросил он и не без ворчания, но получил маленькую связку.

Вдвоем они поднялись на два пролета и Алекс открыл двери в прошлое. Он не был тут с начала локдауна. Когда отец покинул жилье и перебрался в зону риска, Вольский раздарил комнатные цветы соседям, вычистил кладовую и кухню, сдал ключи соседке и с тех пор лишь оплачивал счета, время от времени получая отчет: все в порядке. Трубы не текут, проводка не искрит, бомжи не завелись.

Теперь здесь пахло пылью и тленом, было темно и тихо. Они молча разулись и прошли в холодную безжизненную квартиру. Алекс сунулся было на кухню, в надежде найти хоть пакетик с чаем. Пустое! Ничего он не оставил, вымел все до крошки! А когда вернулся в коридор, обнаружил, что свет льется из его комнаты. Вошел и остановился на пороге.

Альбина стояла у стола и держала в руках рамку с детским рисунком, на котором они вдвоем, держась за руки, связанные множеством нитей, тонули в буром озере крови из носа первого школьного врага. Лекс тихо подошел сзади и взял ее за плечи, большими пальцами по кругу огладил нежную кожу, она поджала их, будто съеживаясь, повернулась к нему и потерлась щекой о его ладонь. Подняла взгляд и их глаза встретились.

– Ты помнишь? – спросила она шепотом.

– Конечно, – ответил он, ощущая, как зарастают глубокие раны в истерзанной памяти.

– Я так любила тебя, – слова сорвались с ее губ и зазвенели в воздухе, терзая его слух, впиваясь в сердце.

– А я никогда не переставал, – тихо ответил он.

И она отложила рамку на стол, повернулась, взглянула ему в глаза.

– Я подумала, может быть, я сижу в зрительном зале потому, что наш с тобой спектакль закончился? – она шагнула ему навстречу. – Если мы зайдем на сцену, я знаю, что обратной дороги не будет… – пауза повисла в воздухе, зазвенела и защекотала осязание. – И пусть…

У Алекса сердце замерло в груди, а потом ударило и по телу раскатилось эхо, обдавшее жаром и болезненно щемящим ощущением отрыва от земли. Она приближалась, сокращая бездонную пропасть потерянных лет, а он боялся доверять себе. Ладони коснулись его лица, утягивая в центр эмоционального шторма и его горячие, гудящие от десятилетнего ожидания губы встретились, прикоснулись, окунулись в объятия ее мягких губ. Они смяли друг друга, раскрылись и нырнули в дурманяще прекрасный танец поцелуя, в котором утонули все мысли до единой.

Время остановилось, дыхание замерло, сердце стиснуло горячим, до одурения сладким спазмом. Его ладони жадно, плотно обхватили талию, он без усилия оторвал ее от пола, поднял так, что она стала чуть выше него, а тонкие руки обвили его шею, запутались пальцами в волосах. Они прижались друг к другу, растворяясь в ощущении влажного, тягучего, опьяняющего сплетения губ, что скользили медленно и мягко, разогревали и тягуче, сладко сминали друг друга.

Он перехватил ее за талию одной рукой, притиснул крепче, вторую запустил в волосы, большим пальцем погладил висок, а остальными сжал шею под затылком. Слегка раскачал голову, расталкивая ее губы шире и она с шумным выдохом нырнула глубже в поцелуй из мягко-невинного в горячий и вкусный. Сердце рвалось из груди как безумное, в ушах шумело, дыхание застряло где-то в горле. А все тело замирало от горячих, эхом разносящихся по телу импульсов из груди и вниз живота.

Они целовались! Черт побери, он не верил себе, земля уходила из-под ног, а внутри как будто взорвалось, запузырилось шампанское. Любимая женщина. Единственная, та самая в его руках! Ощущения были настолько нереально сильные, что он обнаружил, что забыл дышать, лишь когда шумно и судорожно вдохнул первый раз с начала поцелуя. И в голову как будто вернулись звуки. Он услышал ее учащенное дыхание, короткий, чуть слышный стон, когда их языки встретились, стук собственного сердца.