Но, несмотря ни на что, разведработа продолжилась. Теперь уже замполит выуживал из пакета мокрые бумажки, штурман с отвращением их брал, раскладывал на обеденном столе, совмещал, складывал в единое целое, переводил, разведчик фотографировал и записывал. Все были преисполнены значимостью момента. Дмитрий Петрович преобразился. От былой высокомерной заносчивости не осталось и следа. Он то и дело обращался к штурману по имени-отчеству, заискивая и лебезя. Штурман с ним не церемонился, для начала жестко отчитал: как получилось, что такой заслуженный разведчик не знает ни одного иностранного языка? Потом наотрез отказался рыться в дерьме и согласился, лишь когда Дмитрий Петрович смиренно предложил в качестве моральной компенсации выставить ящик коньяка.

В итоге за три часа кропотливой работы на свет божий вернулись из небытия несколько довольно любопытных документов: письма матросов и офицеров авианосца своим друзьям и подругам. Порванные на мелкие кусочки, они были как пазлы старательно сложены штурманом и переведены на литературный русский язык. Видимо, написаны письма были еще на берегу, перед выходом АУГ в море, по какой-то причине оказались неотправленными и выкинутыми в урну. Неведомым получателям корреспонденции сообщалась порой совершенно секретная информация – предстоящий маршрут следования авианосца с портами захода и планы на полгода вперед. Также довольно подробно описывался повседневный распорядок службы на корабле, звания и фамилии командования. Одно письмо, адресованное некоему Джону Гарднеру, инженеру вычислительного центра при Военной академии в Аннаполисе, написанное командиром группы обеспечения полетов авианосца ВМС США «Энтерпрайз» лейтенантом Биллом Макговеном, заканчивалось теплым: «Целую, люблю, надеюсь на скорую встречу, любящий тебя Билли». Прочитав это письмо, штурман долго плевался, а затем особенно тщательно мыл руки.

Полученные в результате блестяще проведенной спецоперации разведданные оказались просто бесценными. Тут же по радио была передана вся информация в штаб. На хвост АУГ тут же посадили другую подводную лодку, на этот раз атомную, и она сопровождала группу до самого Персидского залива и там еще пасла полгода.

Разведчику и замполиту по радио были объявлены благодарности от командования ВМФ и Главного политического управления. Командира поощрили снятием ранее наложенного взыскания. Также полунамеком было дано понять, что особо отличившиеся могут быть представлены к правительственным наградам. Будучи уверенным, что под эту категорию вполне подхожу, я заранее просверлил под орден дырку в кителе и с нетерпением ждал возвращения на базу. И награда нашла героя. Пусть не орден, а медаль. Но зато какая: «За боевые заслуги»! Наградили, правда, не меня, а разведчика.

По возвращении Дмитрий Петрович сразу пошел на повышение, и уже через два года я встретил его майором! Не знаю, совершил ли он еще какие-то подвиги на невидимом фронте, но слышал, что с уходом на пенсию его протеже карьера Дмитрия Петровича резко затормозилась. Лет двадцать потом его не могли выгнать со службы за пьянство, которое со временем приняло совсем уж крайние формы, потому как с такой наградой человека выгонять было никак нельзя. И это даже если в личной медицинской книжке его значился официальный диагноз: «Хронический алкоголизм».

Деревня будто вымерла. Последний раз такое случалось летом сорок первого года. Но сейчас матери могли не переживать за своих сыновей, разве что немного за дочек: у сельсовета гремели танцы. Все сбежались туда: кто посмотреть, кто показать. Бабушки достали из сундуков цветастые платки и приковыляли за сплетнями. Даже пара собак подошла. Они расположились в сторонке и вертели мордами в такт вальсирующим. И только в одном доме на окраине села светилось окошко. Молодой мужчина сидел на балконе второго этажа и улыбался далекой музыке. На танцы парень не собирался. Он был слепым.

В деревне все называли его Слухачом. Слухач был местной знаменитостью. В самом начале войны его призвали в армию и отправили под Ленинград. Там в первом же бою салагу убило. По крайней мере, так посчитали его однополчане, отползавшие назад в окопы после очередной отчаянной контратаки. Парень лежал на спине, истекая кровью, и не мигая смотрел в небо. А через несколько часов он приполз в окопы на стук ложек о котелки во время ужина и свалился прямо в гущу бойцов. Его тут же отправили в тыл, в госпиталь. Полночи врачи доставали из него осколки. Они стучали по дну эмалированного таза, а Слухачу казалось, что где-то рядом продолжают ужинать его товарищи. Эскулапы спасли ему жизнь, но до одного осколка так и не добрались. В деревне поговаривали, что кусок металла до сих пор сидел у Слухача под сердцем. Тогда он и ослеп.

Война легко выпрямляла замысловатые людские судьбы. Здоровому молодому парню на широком русском просторе она оставила лишь узкий темный коридор от уха до уха. Однажды Слухач сидел во дворе госпиталя вместе с такой же, как он, шелухой войны – безрукой, безногой, глухой – в ожидании отправки на станцию, а затем и домой. Рядом с ними курил военврач. Он принялся утешать Слухача, но делал это весьма своеобразно.

– На всех баб все равно не наглядишься, а на звезды и цветочки пялиться – не мужское это дело. Так что, – подытожил доктор, – может, оно и к лучшему.

Слухач молчал. Но уже через минуту он вдруг дернул хирурга за халат. Тот наклонился к нему.

– «Юнкерсы», – сказал Слухач, – через пять минут здесь будут.

Военврач на мгновение оторопел, а потом вдруг заорал на весь двор, похлеще сирены. Медсестры начали вытаскивать лежачих из одноэтажной больницы. Кто мог передвигаться, самостоятельно уходил в ближайший лесок. Когда последние носилки скрылись под кронами деревьев, в здании зазвенели стекла. Это был налет немецкой авиации.

Молва о необычном солдате быстро разнеслась по дивизии. Слухача вернули на передовую, и полковое начальство грызлось за него между собой. Его определяли в первую линию окопов, где он безошибочно предсказывал атаки немцев. Буквально за несколько дней Слухач стал ходячей энциклопедией звуков: по малейшим шорохам, причем на значительном расстоянии, слепой боец мог точно сказать, что происходило на стороне врага, где осуществлялась перегруппировка сил, куда перемещались минометы, откуда подходили танки, на какую позицию немец устанавливал пулеметы.

Еще через некоторое время про Слухача стало известно в штабе. По его душу явился комиссар и объявил всем, что ресурс Слухача расходуется нерационально. Слепого забрали с передовой, а уже спустя пару месяцев негодный к службе инвалид был зачислен в экипаж подводной лодки на должность акустика. На флоте их называли «слухачами». Домой он вернулся в конце сорок четвертого года в звании старшины первой статьи. Наград у слепого бойца было больше, чем у всех воевавших мужиков деревни, вместе взятых. Особенно он гордился медалью Нахимова. Каждый фронтовик лично заходил к нему посмотреть на эту диковину. Во флоте никто из них не воевал.

Слухач жил в доме на окраине села вместе с матерью. Круглые сутки, с самого утра и до позднего вечера, он сидел на своем балконе в парадной морской форме. Не было на нем только фуражки и наград, за исключением медали Нахимова, которую Слухач никогда не снимал. Народ гадал, когда же парень спит? Первое время после его возвращения односельчане решили, что такое поведение – результат контузии. Ходить Слухач мог, как и все остальные, руки-ноги были целы, однако он предпочитал целые дни проводить у себя на втором этаже. Сразу под его окнами начинался местный дремучий бор. Когда поднимался ветер, верхушки деревьев ходили зелеными волнами, и казалось, что дом Слухача плывет над лесом, а сам он указывает ему путь на своем капитанском мостике.