– Замерзла, бедная? – спросила она, участливо коснувшисьвзором широко раскрытых Машиных глаз, и той почудилось, будто животворное теплопрошло по ее телу, оживило, согрело затекшие руки. – Вот, держись!

Сиверга легко нажала на ствол молодой березки, и деревцесклонилось к чарусе. Бахтияр прохрипел что-то, но Сиверга только зыркнула нанего:

– Ты молчи, росомаха!

Пчелиный рой снова угрожающе потянулся к Бахтияровой голове,и черкес затопился вовсе по уши – только глаза сверкали над водой, будто черныеуголья.

Маша взглянула вверх: зеленая крона березы склонилась над еелицом. Здесь, в северных краях, березки были иные, чем в России: не плакучие, акудрявые, с высоко воздетыми ветвями, и теперь эти белые ветви, будто крепкиеруки, вцепились в окоченевшее, безвольное тело. Маше чудилось, ее и пальцы-тоне слушаются, однако неведомым образом она была выдернута из чарусы, вознесенав пронизанную солнцем высоту и бережно опущена на полянку, где ее поддержалаСиверга и помогла устоять на ногах.

Голова Машина кружилась… перед взором плыло, качалосьзеленое полукружье земли, укрытой пышным мехом тайги, убогие очертания городка,шелковые извивы реки, бегущей далеко на север, – все это Маша вмиг увидела свысоты, и сердце зашлось от счастья вернувшейся жизни!

Береза, ласково шумя листвою, распрямилась.

Маша, еще не веря, что спасена, качалась, как былина;Сиверга не отводила своей руки, и от ее прикосновения заледеневшая кровьбыстрее струилась в окоченелых жилах. Наконец Маша смогла повернуть голову ивзглянуть на чарусу. Только нос Бахтияров торчал средь черной, почти затянутойряской промоины, и рой, со вжиканьем проносясь над ним, заставлял черкеса всеглубже, глубже опускаться в студеные бездны.

– Оставить его там, хочешь? – заговорщически спросила Сиверга,улыбаясь так широко, что ее длинные узкие глаза совсем прижмурились.

Маша растерянно заморгала, и Сиверга покачала головой:

– Нет. Ему еще не время умирать. Пусть пока поживет…помучается!

Она махнула рукой – грозное черное облако вытянулось,подобно летучему черному змию, и со свистом убралось в заросли.

Нос Бахтияра на вершок высунулся из воды.

– Выберется! – отмахнулась Сиверга от невысказанногоМашиного вопроса. – Не до него сейчас. Пошли. – Она потянула Машу за собой; тапослушно повлеклась следом, как вдруг остановилась, оглянулась:

– Постой! А девочка-то где?

Сиверга опустила глаза. Маша последила за ее взглядом: отземли и до пояса платье Сиверги – сплошь темное мокрое пятно, в точностиповторяющее очертания худенького детского тела. Здесь к ней прижалась девочка…но куда же она делась потом?

«Верно, в тайгу ушла, – подумала Маша. – Куда бы ей ещедеваться?»

– Куда-а… в тайгу-у-у… – отозвалось дальнее эхо – мыслям ееотозвалось.

Не прошли и полусотни шагов, как у Маши кончились все силы.У нее зуб на зуб не попадал, ноги подгибались тащить на себе мокрое, тяжелое,насквозь оледенелое платье, и Сиверга, бормоча что-то под нос, не то утешая, нето бранясь, не то колдуя, уже почти волокла ее, когда наконец меж деревьевоткрылась малая проталина, залитая жарким солнцем, а на ней – чум из оленьихшкур, наброшенных на шесты. Еще два шеста стояли рядом с чумом. Сивергаторопливо коснулась каждого из них ладонью, а на немой вопрос Маши ответила:

– Видишь, какие высокие? До самого верхнего неба достанут,молитву твою Мир Сусне Хум – за миром смотрящему человеку, всаднику на беломконе, – донесут. Пришпорит он коня, помчится за тем, по кому умирает твоесердце, изловит одну из четырех душ его – сюда приведет.

Маша испуганно заморгала, силясь унять зубовную дрожь – какбы не перебить Сивергу, не рассердить ее! Та ахнула:

– Что ж я? Скорей снимай сырое, а я тебя горячим отваромнапою, лихорадку прогоню.

Маша начала неловко, путаясь пальцами, расстегивать даразвязывать свое платье, пряча горящие щеки: смущал пристальный взор Сиверги,глядевшей с презрением на ее старания отвернуться, – стыдливость была неведомаэтой дочери тайги. Наконец ей надоело наблюдать Машины мучения, и Сиверга в двасчета содрала с нее все одежки: будто шелуху с луковки облупила.

Маша скорчилась на траве, подняла колени к подбородку,распустила косу – якобы для того, чтобы волосы просохли поскорее, а на самомделе – чтобы хоть как-то укрыться от взгляда Сиверги, которая теперь смотрелана нее с явным неодобрением, поджав губы. Маше почудилась ревнивая зависть в ееглазах, но этого, конечно, быть никак не могло, а потому она отогнала от себябеспокойные мысли и вся отдалась наслаждению греться, греться на солнышке,ощущать, как живой жар расправляет сведенное судорогой тело – до самой малойкосточки, жилочки и поджилочки…

Сиверга вошла в чум и вынесла оттуда чашу, в которойдымилось какое-то варево. Маша была слишком измучена, чтобы задаться вопросом:откуда у Сиверги взялось едва ли не кипящее питье, ежели дымок над чумом невьется? – а просто припала к снадобью. Оно было таким обжигающим, что отшибловсякий вкус, и Маша успела сделать несколько глоточков, прежде чем началадавиться вязкой горечью. С укором глянула на Сивергу, но та кивнула,успокаивая:

– Горько? Это ничего. Очень целебный отвар! Не можешь больше– не пей: значит, твое тело столько требовало, а теперь насытилось.

Маша помахала ладошкой около рта, пытаясь остудить горящуюгортань. Чудилось, по жилам разливается жидкий огонь, так согрелась кровь отневедомого снадобья.

– Что это? – еле выговорила Маша, и Сиверга рассеяннобросила:

– Мухомор. Крепкое зелье!

Маша глядела на нее, приоткрыв рот.

Тенью подернулся ясный день. Мухомор? Ведьмино зелье! Даведь это яд смертельный, ужасный! Машу вновь начала бить дрожь, но онаневероятным усилием заставила себя успокоиться: надо думать, не для тогоСиверга только что вытягла ее из чарусы, чтобы тут же и уморить ядом.

Да хоть бы и так! Ежели залогом смерти будет встреча, окоторой грезит всем существом своим Маша, – что же, она с радостью встретитсмерть!

За спиной хрустнула ветка, и Маша испуганно оглянулась,вспомнив, что не одета.

– Пришел кто-то! – испуганно шепнула она.