Можете говорить с ней прямо через стенку – все слышно. Домик дощатый, нежилой, стены тонкие… Только будьте благоразумны, Екатерина Семеновна, очень вас прошу.

Катерина прошла за оцепление и, приблизившись к домику, позвала:

– Анжела… Дочка, это я…

– Уйди! – раздался изнутри истошный крик. – Уйди отсюда! Уйди! Видеть тебя не могу! Что ты со мной сделала? Ненавижу! Уйди! Уйди!

– Выслушай меня, дочка, умоляю, – сказала она, – девочка моя… Я очень люблю тебя… Я…

– Уйди! – Казалось, в этом истеричном визге не было ничего человеческого, только боль загнанного, смертельно раненного зверька и безумный, панический страх. – Уйди! Я все сожгу! Уведите ее! Ненавижу! Ненавижу! Уйди! Папа! Папочка! Где ты, папочка! Папочка, забери меня отсюда!..

– Умоляю, – рухнула на колени Катерина, – умоляю, девочка, хотя бы выслушай меня… Я очень люблю тебя. Я хотела только…

– Папа! Папочка! Уведите ее! Я сожгу!.. Я… А-а-а!.. Па-а… Па-па!..

– Она уходит, уходит! – громко заверил начальник лагеря, подходя к Катерине и помогая ей подняться. – Не делай глупостей, Анжела. Твой отец уже едет сюда. Сейчас он заберет тебя, и все будет хорошо. Он приедет и никому не даст тебя в обиду. Только не делай глупостей… Подожди еще минутку, хорошо? Не бойся, он уже едет к тебе, он уже близко…

С помощью врача начальник лагеря довел Катерину до скамейки и усадил ее в тени. Врач достал из чемоданчика шприц и наполнил его какой-то темной жидкостью из ампулы. Закатал левый рукав кофты Катерины и сделал укол.

– Не могу, – прошептала она, – все кончено… Я больше ничего не хочу и не могу… Нет сил. Я должна лечь и заснуть, а когда проснусь, то все это кончится… Все будет по-прежнему… Я не хочу больше ничего… Почему? За что?

– Раньше надо было думать, – буркнул врач, но начальник лагеря подтолкнул его в бок локтем, и медик отошел.

– Все будет хорошо, – устало повторял начальник лагеря, – все будет хорошо…

– Уже никогда ничего не будет хорошо, – безжизненным голосом сказала она. – Все кончено. Все… Ничего не осталось… Зачем я живу? От меня одно зло… Что бы я ни делала, а все равно зло… Наверное, я проклята навек. Но я больше не могу… Так – не могу… Теперь впереди ничего нет…

– Крепитесь… А вот и ваш муж, – указал он на подъезжающую машину, – я должен идти, извините… Подождите меня здесь…

Катерина бессильно смотрела, как Леонид выходит из машины, о чем-то переговаривается с начальником лагеря, направляется к зеленому домику. Она видела, как распахнулась дверь, и взлохмаченная, заплаканная Анжелика бросилась на шею отцу, крепко обхватила его руками и, вздрагивая от рыданий, принялась что-то рассказывать. Как, не обращая ни на кого внимания, они пошли к машине и сели на заднее сиденье. Смотрела, как машина уносит их прочь… Потом встала и бесцельно побрела куда глаза глядят. Ничего не замечая, ни о чем не думая, ничего не желая…

Она сама не помнила, как вернулась домой. Долго сидела у окна и смотрела на спешащих по улице прохожих. На город опустились вечерние сумерки, затем ночь зажгла звезды, затем небо стало молочным, и солнце взошло вновь…

– Все кончено, – сказала она вслух и встала, – я не могу… я не в силах нести больше эту тяжесть, прости, Господи, но мне это не по силам… Ты правильно наказываешь меня… Суд, тюрьма – разве это наказание? Это перенести можно… жизнь перенести нельзя… Но я больше не могу, прости. Я знаю, что совершаю грех, но он уже ничего не изменит. Ничего не добавит и ничего не изменит. Для меня нет места на этой земле… Не знаю, какие муки ждут меня там, но не думаю, что они будут страшнее того, что я пережила… От меня все отреклись. Я – прокаженная. Люди ненавидят меня, боятся, что я заражу их… Наверное, они правы. Я – исчадие ада и уже сама не понимаю, что хорошо, а что плохо. Я мразь. Я убийца и мразь. Я заслужила страшную кару, но умоляю: смилуйся надо мной! Уничтожь меня без следа, даруй мне небытие, чтобы не мучилась моя душа воспоминаниями в аду. Чтобы все забыли – и я, и они…

Вновь я совершаю смертный грех, но, может быть, хоть там не будет так страшно, холодно и одиноко. Может быть, произойдет чудо, и там вообще ничего не будет: ни чувств, ни мыслей, ни воспоминаний… Даруй мне это избавление, Господи! Не по делам моим, а по милости Твоей!.. И прости меня…

Она обошла квартиру, собирая все имеющиеся в доме таблетки и вываливая их на стол. Принесла из кухни стакан воды и принялась вытаскивать таблетки из упаковок, складывая их горкой на краю стола. Оставалось извлечь таблетки всего из двух упаковок, когда в дверь раздался громкий стук. Катерина вздрогнула и заспешила. Трясущимися руками расцарапала фольгу последних упаковок, вытрясла таблетки на стол…

– Катерина! Это опять я, – крикнул из-за двери сосед. – Я знаю, что ты дома, я слышал, как ты ходишь! Тут к тебе пришли!..

– Оставьте меня в покое! – крикнула она в исступлении. – Убирайтесь!

– У нее крыша поехала, – сказал кому-то за дверью сосед, – правда, ее в последнее время и впрямь зажрали… все кому не лень…

– Екатерина Семеновна, – раздался за дверью незнакомый женский голос, – откройте, пожалуйста. Мне очень надо с вами поговорить. Я не причиню вам зла.

– Оставьте меня в покое! Есть у вас сердце или нет? Люди вы или звери?

– Я не уйду, – решительно сообщили за дверью, – вы сейчас, как я понимаю, в таком состоянии, что уйти я просто не могу. А при первом подозрительном звуке ваш сосед выломает дверь… Вы уж извините…

Она застонала и прижалась лбом к холодной стене. Судя по интонациям, эта стерва за дверью вполне была способна выполнить свою угрозу. А допустить, чтобы ее опять насильно вернули в эту жизнь, она не могла. Это слишком страшно: умирать неоднократно… Она бросила на стол какую-то тряпку, прикрывая груду таблеток, и побрела к двери. На пороге стояла толстая, лет пятидесяти, дама в шляпке совершенно неописуемого фасона. Но смотрела она не на открывшую дверь Катерину, а на щенка, забавно вырывающегося из ее пухлых рук.

– Ай, молодец! – причитала она. – Я тебя у бомжа купила, в приличный дом принесла, а ты, негодник, что натворил? Описал меня. А я ведь тебя специально на газоне, перед домом выгуливала. Там, где травка… Там не хотел, а здесь – пожалуйста… Эка незадача! Такой маленький, а сколько в тебе воды… Теперь пятно