момента болгарская дипломатическая машина — далеко не все ее шестеренки, а только некоторые — завертелась в странном, до сих пор государственному аппарату незнакомом режиме.

Этнолингвистическая карта Балкан на 1910 г. и территориальные притязания различных государств на Македонию

ВАГОННЫЕ СПОРЫ

В самом начале сентября Ивана Гешова, отдыхавшего в Париже, внезапно посетил прибывший без предварительного согласования Димитр Ризов, посол Болгарии в Риме, без лишних проволочек предложивший возобновить действие «дружественного договора с Сербией», заключенного еще в 1904-м. Тон предложения был жесткий, напористый, почти приказной. Сомнения премьера, ответившего, что Белград «никогда не согласится с обязательным для нас условием целостности автономной Македонии», были отметены однозначным «а Вы всё же попробуйте», сопровождавшимся, как вспоминал позже Гешов, «неопределенной, но весьма многозначительной улыбкой».

В принципе, идея премьеру душу не грела. Он был сторонником наведения мостов со Стамбулом. «Меня долго занимала идея о прямом соглашении с "младотурками" и до, и после моего прихода к власти», — напишет он впоследствии. Но в тот момент «нечто в интонациях Ризова» заставило его пообещать, что он обговорит этот вопрос с Миловановичем. Спустя неделю, после первых итальянских залпов в Триполитании, «смысл загадочной улыбки Ризова стал намного понятнее».

А пока степенный банкир устанавливал контакты, Димитр Ризов, внезапно вынырнув в Белграде, сам вышел на Милована Миловановича, премьера Сербии, сторонника «оборонительного союза», сообщив, что нужно поговорить, поскольку нет таких вопросов, которые нельзя решить за чашкой хорошего кофе. Поговорили. После того, в конце сентября, в вагон к Гешову, возвращавшемуся из отпуска, подсели случайные попутчики — тот же Ризов с Димитром Станчовым, послом во Франции, — и сообщили, что Его Величество, отдыхающий совсем рядом, в своем венгерском имении, просит в гости.

Далее слово самому г-ну Гешову: «Прямо в купе, втроем, мы составили предварительный документ, названный "Pro memoria", который был представлен Фердинанду на аудиенции в вагоне между Одербергом и Веной, и царь, на вид крайне удивленный, прочитав черновик, сказал, что не мог о таком даже подумать, но доверяет моему политическому чутью».

Вы не поверите, но сразу после этого идея премьер-министра дружить с Портой куда-то делась («Я внезапно осмыслил накопившуюся информацию о негативных результатах политики "младотурок" и понял, что был неправ»), и 28 сентября Гешов уже в другом поезде, проездом через Сербию, «случайно столкнулся в вагоне с Миловановичем, любезно предложившим распить в его купе бутылку вина. [...] Ехали с ним три часа и всё обсуждали. Как собеседник он оказался весьма мил. [...] От нечего делать поболтали о том, каким образом можно было бы справедливо обустроить Балканы, если бы мы с сербами вдруг достигли согласия по спорным вопросам о границах.

"Раз уж мы тут занимаемся фантазиями в духе мистера Уэллса, — сказал Милованович, — не будем проводить никакой разграничительной линии теперь. Таким образом Вы не подвергнетесь в Болгарии упрекам в том, что согласились на предварительный раздел Македонии. Когда наступит момент и когда [...] вы получите львиную часть, никто не возразит против того, что маленькую часть Македонии русский император, под чьим покровительством и возвышенным чувством справедливости совершится это великое дело, отдаст Сербии.

О да! Если бы одновременно с ликвидацией Турции могло наступить и распадение Австро-Венгрии, разрешение очень упростилось бы: Сербия получила бы Боснию и Герцеговину, Румыния — Трансильванию, и мы не боялись бы румынского вмешательства в нашу войну с Турцией. Но, впрочем, будем реалистами, как мистер Уэллс..."». И далее они реалистически фантазировали исключительно о пунктах совершенно бесспорных: чисто сербские районы — под Белград, чисто болгарские — под Софию, а судьбу «спорных зон» по итогам войны решит Россия.

Этот случайный разговор изменил многое. Фердинанд продолжал молчать, но «кунктаторский»[60] курс Софии закончился. Встречи — всё еще секретные, в основном на уровне «консультаций с лицами, близкими к известным кругам», — перешли в постоянный режим, и хотя возможный «Балканский союз» обсуждался как «оборонительный», всем было понятно: болтовня насчет обороны — всего лишь дань приличиям.

Несколько позже, во второй половине ноября, побывав в Париже, король Петр Карагеоргиевич и Милованович выяснили, что республика «горячо одобряет идею блока балканских государств и в этом вполне солидарна с правительством Российской империи» и, более того, «готова употребить максимум влияния, чтобы убедить примкнуть к благородному делу защиты угнетаемых христиан и Грецию, а также оказать блоку дипломатическую и финансовую помощь. Но, естественно, в том и только в том случае, если выяснится, что угнетаемые "младотурками" балканские христиане в самом деле подвергаются опасности и нуждаются в защите».

А спустя несколько дней, в середине декабря, на турецком рынке около мечети в македонском городе Штип взорвался груженный динамитом ослик, вслед за чем последовала резня в христианских кварталах. Эхо грянуло громкое. Софийские СМИ благим матом вопили о «провокации турецких ультрас», белградские СМИ версию полностью поддерживали, СМИ России, а также Франции в версии ничуть не сомневались, а голоса стамбульской прессы и поддерживавших ее таблоидов Вены тонули в шуме евровозмущения. С этого момента переговоры, выйдя из тени, рванули в галоп.

СТУДНО ТУKOBO...[61]

Переговоры шли тяжко. Камень преткновения — спорные земли, где, помимо болгар, жило какое-то количество сербов. «Что возьмем, то наше», — говорили люди из Белграда. «Ни фига, все демаркации — только через русский арбитраж, — говорили люди из Софии. — Или вы не верите русским? Так тогда и скажите. Тем паче что слово Петербурга — единственное, что спасет и нас, и вас от общественного негодования, "крайне противоположного и трудно примиримого в этом вопросе"».

Этот момент был принципиален, и продвигать тему ринулся сам Ризов, воспринимаемый в Белграде как «человек, компетентный во всех вопросах». Правда, на «все вопросы» Ризов, щеголяя чистейшим сербским, отвечал, что отступать некуда и что «никогда больше Сербия не дождется другого болгарского правительства, более расположенного и годного для заключения такого соглашения», а по тому дело чести для Миловановича договориться с Болгарией, даже если это навлечет на него проклятия недальновидных соотечественников.

В итоге Милованович пообещал убедить коллег, короля и даже Аписа, что железо надо ковать, пока оно горячо, — и это ему в целом удалось, поскольку в Петербурге болгарскую точку зрения поддержали. Тоже, правда, не сразу, но не потому, что лавировали, а потому, что русские посланники, Николай Гартвиг и Анатолий Неклюдов, присматривавшие за ходом дискуссии, болея каждый за свою команду, забыли, чем вообще-то должны заниматься, дойдя до письменной перебранки.

Николай Генрихович — фанатичный «сербофил», в Белграде боготворимый, откровенно