Полковника имел сердце настоящего солдата, он был настолько же свиреп в сражении, как добр и сострадателен после победы. Он велел поднять раненых разбойников, перенести в походный госпиталь и перевязать их также старательно, как и своих людей. Когда с этим было покончено, он отправил нескольких человек в разные места плантации, чтобы увериться, что опасность миновала. Только тогда, освободившись от забот, полковник подумал о своей семье и направился к домику, который служил убежищем. Его сопровождали лейтенант и Черная Птица: последний уверял, что ранен не тяжело и о нем не надо беспокоиться.

Трое мужчин были уже недалеко от домика, когда начало рассветать. Едва собирались они выйти из лесу, как заметили на близком расстоянии друг от друга двух негров. Полковника встревожило это обстоятельство.

— Что бы это значило? — прошептал он. — Неужели разбойники появились в этой стороне?

Управляющий и вождь обменялись взглядом, полным опасения.

— Идем! — сказал полковник. — Быть может, мы беспокоимся понапрасну.

Они вышли из лесу и оказались на открытом пространстве, в середине которого стоял домик, выглядевший таким мрачным и молчаливым, точно он был покинут своими обитателями.

— Странно, — заметил управляющий. — Судя по тому, что мы видели, была отчаянная битва, а между тем двери и окна заперты. Очевидно, осаждавшие не проникли внутрь дома. Что же произошло? Надо узнать.

— Не беспокойтесь, я беру это на себя, — сказал Черная Птица, старавшийся побороть боль, которую причиняла ему его рана. — Пускай мой друг посмотрит за белым вождем, а я войду в дом и открою двери и окна.

— Как вам угодно! — ответил тот и присоединился к полковнику.

Вождь распустил лассо, привязанное к его поясу, и забросил его на крышу дома так, что петля зацепилась за ее острие. Тогда Черная Птица натянул лассо, чтобы удостовериться в его прочности, и начал с невероятной силой и ловкостью карабкаться вверх, упираясь коленями и пользуясь всеми неровностями стены, как подпорками. Ночь была светлая; видно было как днем. Индеец отыскал трап, сообщавшийся с нижними этажами, и, наклонившись вниз, заметил лестницу. Тогда он стал осторожно спускаться по ней и очутился на площадке первого этажа. Здесь он остановился на минуту, чтобы передохнуть, а затем, несмотря на рану, бодро пустился в путь, хотя темнота внутри была такая, хоть глаз выколи. Но никакое препятствие не могло удержать храброго команча. Он шел дальше и дальше, пока не добрался до комнаты госпожи Курти. Здесь на столе горел ночник.

Вождь вздохнул с облегчением и, оглянувшись кругом, заметил фонарь. Тогда он зажег его и возобновил свои поиски. Комнаты, как наверху, так и внизу, были пусты: дом был покинут. Однако ничто не обнаруживало, чтобы бегство совершено было внезапно, под влиянием какой-нибудь опасности: все было в порядке, и каждая вещь стояла на своем месте. Итак, обитатели оставили дом вполне добровольно. Но почему госпожа Курти и ее дети покинули убежище и каким образом устроили они свой отъезд? Вот чего Черная Птица не мог объяснить себе, тем более что все двери и окна были основательно заставлены целыми баррикадами изнутри. Беглецы не оставили после себя никаких признаков, которые могли бы направить на их след. Вооруженный фонарем, Черная Птица тяжело спустился с лестницы, останавливаясь на каждой ступеньке, потом стал очищать проход к одной из дверей, которую ему наконец и удалось открыть.

Полковник и управляющий очень беспокоились, что вождь так долго не показывался, и, не зная, чему это приписать, решились попытать невозможного, чтобы только выйти из неопределенного и мучительного положения, — как вдруг дверь открылась и в ней показался Черная Птица.

— Ну? — спросил его полковник.

— Неприятель не был в доме, — ответил вождь уже сильно ослабевшим голосом, — ничего не тронуто в комнатах, все в порядке!

— Но моя жена? Мои дети? Мой друг Вильямс? Почему же они не показываются? — вскричал полковник с возраставшим беспокойством.

— Потому что дом покинут.

— Покинут!

— Да, все уехали.

— Каким образом?

— Все доказывает, что бегство было добровольное и что ничто не принуждало их бросать дом.

Что же произошло на самом деле в домике? Почему план бегства был приведен в исполнение? Сейчас мы объясним это.

Когда Люси, расставшись со своим крестным отцом, Вильямсом Гранмезоном, вернулась в комнату матери, она очень удивилась, увидев, что больная уже совершенно одета и полулежит в кресле-качалке. Госпожа Курти улыбалась: ее бледность исчезла: легкий румянец разлился по лицу; взгляд был спокоен. Она притянула к себе дочь и несколько раз поцеловала ее.

— Какая ты неосторожная, дорогая мама! — вскричала девочка, ласкаясь в свою очередь к матери.

— Успокойся, милая Люси! — отвечала госпожа Курти. — Мне теперь хорошо, я уже больше не страдаю. Несколько часов крепкого сна уничтожили — надеюсь, навсегда, — все признаки нервного припадка; осталась только легкая усталость.

— Правда ли, мамочка? — тревожно спросила Люси.

— Уверяю тебя, что это так, моя дорогая!

— Но зачем же вы поднялись среди ночи?

— Как знать! — сказала госпожа Курти каким-то странным голосом. — Может быть и лучше, чтобы я была готова?..

— Для чего же, мамочка?

— Почем я знаю? Вдруг нам придется внезапно уехать!

Мать и дочь с минуту смотрели друг на друга со странным выражением на лицах, потом упали друг другу в объятия.

— Так вы знаете все, не правда ли? — спросила Люси немного смущенно.

— Я присутствовала при твоем длинном разговоре с крестным отцом, хотя ты и не видела меня.

— Так вы нас слышали?

— Конечно, я поступила не очень деликатно и не советую тебе когда-нибудь следовать моему примеру; но я хотела все знать! Я желала точно знать, какие опасности от меня скрывают.

— И кроме того, — сказал смеясь Вильямс, показываясь на пороге комнаты, — до сих пор не найдено другого средства, чтобы хорошо слышать, кроме подслушивания.

— Фи, господин Вильямс! — вскричала госпожа Курти тем же добродушным тоном. — Если я и позволила себе это, то только ради исключительности случая, иначе я бы не решилась!

— Ба! Ведь мы в своей семье! И потом за последние два часа я узнал вашу дочь: она слишком умна, чтобы пускать в ход это средство иначе, как в таких же отчаянных положениях, как наше.

— Хорошо! Вы загладили вашу вину, и я вас прощаю.

Она протянула ему руку, на которой он запечатлел почтительный поцелуй.

— Благодарю! А теперь позвольте мне присоединиться к Люси, чтобы побранить вас.