И записка упала на пол.

Он покопался в портфеле и, что-то достав, засунул портфель обратно. При этих движениях он ерзал ногами, и записка, свернутая несколько раз в плотный маленький конвертик, отлетела через проход к моей парте.

Я посмотрел на Веру.

Она все видела.

Она глядела на записку так, будто хотела взглядом поднять ее. В это время Людмила пошла по проходу. Она могла заметить записку. Вот ее нога прямо рядом. В тапочке. У Людмилы были очень толстые ноги с черными буграми и узлами под кожей, поэтому она в классе ходила в тапочках. А подошва у них тонкая, если Людмила наступит на записку, может ее почувствовать. Что будет, страшно представить.

Сейчас прошла мимо, но скоро вернется, пойдет обратно.

Я нагнулся, схватил записку, зажал в кулаке.

Оглянулся на Веру. Она смотрела мне прямо в глаза и отрицательно качала головой, лицо стало пунцовым, а на шее проступила синяя жилка.

Она просит не читать. Просит отдать. Просит, как друга, как близкого человека.

Мне стало жарко, я почувствовал, что и щеки горят, и лоб горит, и даже шее стало горячо. Я был счастлив почти до боли, не понимая причин такого счастья. Не мне ведь записка, другому. Может, она там признается в любви – не мне, другому. Но мне было все равно, я и Веру любил, и Дудникова любил, и записку эту любил, и себя, такого замечательно несчастного, и Людмилу, и весь класс, и весь свет. Я просто захлебывался этой непонятной всеохватывающей любовью.

Людмила прошла обратно.

Вера поднял руку и попросилась выйти.

Людмила разрешила.

Вера шла по проходу, опустив руку, а ладонь была раскрыта в мою сторону. И я понял. Старательно глядя на Людмилу, я сунул записку во влажную ладонь. Влажную и горячую, я успел это почувствовать, потому что Вера брала записку не глядя, она на ходу нашаривала мою руку, а в ней записку, это заняло какое-то время, совсем недолгое, но мне хватило, чтобы чуть не умереть от этого прикосновения.

С этого и началась моя история уже не влюбленности, а любви, настоящей, той самой, что на всю жизнь. И на всем, что бы я ни делал, есть отсвет этой любви, но можно и так сказать, что на всем лежит ее тень, хотя это противоречит законам физики. Впрочем, это я наугад сказал, потому что в физике абсолютно не разбираюсь.

ВЫПУСКНОЙ

(1976)

Меня назначили дежурным: стоять у дверей и не пускать на выпускной вечер посторонних. Нас было трое – я от 10 «А», Леня Адамов, высокий волейболист, гордость школы, – от «Б», а от «В» Илья Крушин, человек авторитетный, знакомый со всей районной шпаной. Он и сам, рассказывали, не раз участвовал в разборках и драках. Был при этом туповат, еле-еле дотащился на тройках до аттестата, да и то потому, что имелась общеизвестная установка: если не сумели уговорить ученика уйти после восьмого класса в ПТУ или на волю вольную, оставили в школе, уж будьте тогда любезны, доведите до конца. Его и довели, хотя в школе он появлялся не чаще двух раз в неделю.

Говорил Илья рывками, нескладно, добавляя то и дело для связки «ё» и «на».

Роль строгого привратника ему нравилась, он отпихивал наседающих и покрикивал:

– Куда, прешь, ё, не видишь, на, Ильич стоит?

Василий Ильич, военрук, пожилой майор-отставник, стоял неподалеку и наблюдал за входящими и за нами. Лицо красное, глаза слезящиеся – словно продуло его ветром армейских полевых учений, и остался он навсегда простужен. Убедившись, что чужаки в школу не проникают, Василий Ильич озабоченно глянул на часы и сказал: «Пойду, посмотрю, как там…» – и удалился в комнатку при спортзале, к физруку Анатолию Владимировичу. Вскоре вернулся с лицом, еще более покрасневшим, и глазами совсем мокрыми. Мы успели за это время пропустить скопившихся друзей и знакомых – тех, кто уже закончил нашу школу, и тех, кто в ней вовсе не учился, но хотел праздника.

Я ждал Веру Коровину.

На выпускной вечер старшеклассницам разрешили приходить не в форме, а в платьях свободного покроя. Мне не терпелось увидеть, что будет на Вере.

И вот она появилась. В длинном зеленом плаще. Невысокая, тонкая, совсем девочка. Зашла, как и все, в раздевалку. Долго ее не было, наконец вышла. В белом платье, как у невесты, только короче. На шее золотая цепочка с камешком. На запястье маленькие круглые часы. Губы слегка накрашены. Мне казалось, что она красивее всех вокруг.

– Ништяк девочка, – сказал Илья. – Почему я раньше ее не распочухал, ё? Ваша?

– Наша, – с невольной гордостью ответил я.

– Как зовут?

– Вера.

– Привет, Верчик! – закричал Илья, вклинился в толпу, схватил Веру за руку и вытащил ее, а потом повел по коридору. Обняв за плечи – словно оберегая.

То есть он за одну минуту проделал то, на что я не мог решиться семь лет.

Довел ее до актового зала, вернулся.

Спросил меня:

– С кем она лазиет?

Такой тогда был дворовый синоним для обозначения дружбы девушки и юноши. «Она с ним лазиет». Более грамотные говорили: «ходит». Самые деликатные выражались: «гуляет». И это верно отражало если не суть, то форму общения. Встречаться было негде: дома вечно торчат родители или бабушки-дедушки, приличных кафе, то есть без выпивки, табачного дыма и запаха жареного минтая, было очень мало, танцы во Дворце культуры случались редко, да и посещать их опасно: девушку могут отбить, а тебя побить. Оставалось сходить в кино, а потом слоняться среди типовых многоэтажек, в холодную погоду укрываясь в подъездах, чтобы там покурить и поцеловаться, а в теплую забираясь в окрестные чахлые скверики и кусты. То есть именно ходить, гулять и лазить.

Вера ни с кем не ходила, не гуляла и не лазила.

В классе существовало несколько компаний – и чисто мужские, и девичьи, и смешанные. Я был сразу в двух. Одна своя, другая из параллельного «Б». Своя собиралась у Витали Ярцева. Виталя имел внешность не юноши, а молодого мужчины: ранняя залысина, но при этом густые усы и обильные волосы на груди и на руках. Он жил в однокомнатной квартире с мамой, которая с утра до вечера работала где-то в сфере торговли. Она давно уже разрешила Витале курить дома, вовсю дымили и мы. Занятия наши были простыми: играли в карты на интерес, иногда пили портвейн, поочередно тренькали на Виталиной гитаре, говорили про спорт и обсуждали одноклассниц, мало кого находя достойными нашего внимания. Это было уютное бездельничанье, без умствования и напряжения.

Ко второй компании я примкнул полгода назад. Репетировали школьный спектакль, отрывок из «Горя от ума». Я был Молчалиным, а Володя Плетнев, недавно появившийся в нашей школе, Чацким. Молчалина играть, конечно, не очень приятно, но я сделал его наглым победителем, который над всеми смеется и издевается. Когда говорил про свои «умеренность и аккуратность», надкусывал кренделек и швырял его об стену.

Володя удивился такой трактовке, я объяснил ему, что Молчалин гад, но зато авантюрист и жулик. И смелее всех. И его Софья любит. Ведь за что-то!