Нет, у того дерева.

Нет, у подъезда.

А это ее подъезд.

Мы вошли.

Поднялись на четвертый этаж.

Она достала ключ, чтобы открыть дверь.

Я взял ее за плечи, повернул к себе.

Она улыбалась и ждала.

Я понял, что она не против.

И с Ильей была не против, и со мной. Почему?

Да потому, догадался я, что ей просто – интересно. Она – пробует. Она – играет.

И ясно вдруг стало, что она меня не любит и, наверное, не полюбит никогда. Если и поцелует – что с того? Ну вот, например, подбежит к ней дворовая собачка, виляя хвостом, потрется о ноги, прося ласки. Она и погладит ее, жалко, что ли?

Я этого не хотел. Не хотел быть вторым, очередным, не хотел быть маленьким приключением для девушки в ее выпускной.

– Ладно, – сказал я. – Пока.

– Пока, – ответила она.

И в ее голосе не было ни удивления, ни сожаления.

Она вошла в квартиру, дверь закрылась.

Ты дурак, сказал я себе. Ты идиот. Ты мог поцеловать любимую девушку и не сделал этого. Напридумывал про нее черт знает что. Ты так хорошо разбираешься в людях? Да, может, она и с Ильей-то целовалась, чтобы ты взревновал! Знала же, что будешь искать – и найдешь. И увидишь.

Долго я себя шпынял, а потом решился и позвонил. Раз, другой, третий.

Открыл заспанный мужчина, ее отец.

– Веру можно?

– Она уже спит. И тебе пора. И больше не звони, понял?

Я повернулся и ушел.

Вышел из подъезда и пошел по улице.

Всё, конец рассказа.

Финал, конечно, висит. Такое бывает у незаконченной картины: чего-то не хватает, картина томит незавершенностью, но как и что добавить, непонятно. Да и надо ли? Есть то, что никогда не может быть закончено. Если уж сама жизнь не бывает законченной, сколько бы долго она ни длилась.

Какая богатая мысль, однако)))

У меня и с Верой, и с другими потом бывало не раз: все уже сказано, а ты говоришь, говоришь, не можешь остановиться. И понимаешь, что бесполезно и бессмысленно, а все равно – не можешь.

НЕЗНАКОМКА

(1978)

И опять я у двери. Вернее, у нескольких дверей – в коридоре студенческого общежития.

Позавчера ночью в одной из комнат меня лишили того, что называют невинностью; странное слово, ведь большинство подростков и юношей мучаются девственностью именно как ощущением вины – перед собой, перед обогнавшими друзьями и перед женской половиной человечества, истомившейся в ожидании.

Полтора дня я жил гордым и счастливым победителем, потом спохватился и поехал в общежитие.

Я не знал ее имени. Ночью спрашивал, она тихо смеялась и прикладывала палец к губам. А потом встала, отошла – я думал, попить воды или еще что-то, оказалось – ушла совсем, исчезла. Бросился ее искать, бегал по этажам, спустился вниз, в кафе-пристройку, где были танцы и откуда мы с нею ушли час назад, не нашел ее там, помчался обратно, надеясь, что она вернулась в нашу комнату, тут-то и понял, что и номера комнаты не помню… И даже не запомнил, какой этаж. Кажется, четвертый.

И вот сижу на подоконнике, жду. Девушки проходят с утюгами, сковородками, книгами, тетрадями, а ее все нет.

На танцы нас провел Володя Плетнев. Нас – то есть бывших одноклассников Сашу Максимова, Олега Каширина и меня.

Володя, признанный лидер и наставник еще со школы, учился в пединституте на факультете естественных наук, отделение биологии. Был опытный обольститель, при этом начал очень рано. Мы любили слушать историю, как его, четырнадцатилетнего, жившего в ту пору в районе так называемого Глебучева оврага, полюбила шестнадцатилетняя девушка, подруга местного бандита. Она приходила к нему украдкой, влезала в комнату через окно, страстно обнимала и горько плакала от безысходной любви. Бандит узнал, чуть не убил ее и его, пришлось расстаться. Потом у Володи была девушка из ансамбля народных песен и плясок, которая зажигала свечи и танцевала перед ним в ночной прозрачной рубашке. Но оказалась нервной, ревнивой, пришлось расстаться. Была студентка, дочь декана, принимавшая Володю в роскошной профессорской квартире. Она начала строить серьезные планы насчет замужества, это не совпало с планами Володи, пришлось расстаться. Была спортсменка-волейболистка, очень темпераментная, однажды она так стиснула Володю ногами, что сломала ему ребро. Пришлось расстаться.

Таких историй у него имелось множество, мы слушали, понимающе кивая, посмеиваясь и делая вид, что тоже много чего могли бы рассказать, если б захотели.

Но рассказывать было нечего.

Саша Максимов маловат ростом, рыжеват волосами, голубоват глазами, добр и очень застенчив. Для него попросить пробить талончик в троллейбусе – и то проблема, легче самому пролезть сквозь давку к компостеру. Учился он в медицинском, где было полным-полно девушек, но ни одна его не пожалела. Смелел Саша только в выпивающей компании, когда выпивал и сам, однако смелел слишком резко, брал ближайшую девушку за талию и спрашивал: «Ну, чего, уединимся?» Уединиться пока никто не захотел.

Олегу Каширину мешал максималистский эстетизм. Во всем. Из книг он уважал только классику и зарубежных авторов собираемой им серии «Мастера зарубежной прозы» (еще эту серию называли «трилистник» за картинку-логотип на обложке), советской литературой брезговал, как и советским всем искусством, при этом увлекался рисованием и завел дружбу со многими саратовскими художниками. Логично предположить, что ему мог быть интересен и я, ученик художественного училища, много уже чего умеющий акварелью, тушью и даже маслом, но Олег, попадая ко мне домой, даже взглядом не удостаивал мои работы – видимо, решив по умолчанию, как сказали бы сейчас, что его одноклассник талантливым быть не может. Меня это обижало, но не глубоко, мы ведь, в сущности, не были близкими друзьями. Я был друг Володи и он был друг Володи, а если вычесть Володю, мало что останется. Такое часто бывает. В отношении к девушкам у Олега тоже проявлялся эстетизм: ему давай или кого-то с идеальными параметрами внешности и интеллекта, или никого. Вот он ни с кем и оставался.

Итак, Володя провел нас на танцы в кафе при общежитии своего родного пединститута, договорившись с дежурившими на входе студентами-дружинниками и представителями комитета комсомола. Он со всеми умел договариваться, его все любили.

Первым делом мы отправились в мужской туалет, где проглотили, давясь, две пронесенные с собой бутылки портвейна. У Володи была и третья, но он ее оставил для себя – чтобы выпить после того, как. Отлюбить девушку и не выпить – все равно что выпить и не закурить, говаривал он. И уверял, что ни разу еще после танцевальных вечеров не оставался неудовлетворенным в своих низменных желаниях. Это тоже его выражение, он не любил говорить просто.