Я не сказал, что больше всего в пьесе мне нравились слова Софьи о Молчалине:

Возьмет он руку, к сердцу жмет,

Из глубины души вздохнет,

Ни слова вольного, и так вся ночь проходит,

Рука с рукой, и глаз с меня не сводит.

Это было обо мне. Правда, я смотрел ночами не на живую Веру, а на ее фотографию, девять на двенадцать, которую добыл неправедным путем – украл со школьного стенда «Наши активисты».

Володя оценил мою оригинальность. Мы сдружились, я стал к нему захаживать. Там часто бывали молчаливый, но умно слушающий Саша Максимов и Олег Каширин, большой спорщик. С Володей он иногда соглашался, признавая его первенство во всем, любое же мое слово встречал в штыки. Может быть, ревновал Володю ко мне, видя, как быстро и крепко мы сдружились. Ни карт, ни гитарного треньканья, разговоры о книгах, фильмах, о политике. Я и Володя были очень левыми и критиковали нынешний социализм за отход от ленинских принципов. При этом самих принципов мы тогда толком не знали, нам, как и всем, известен был по учебникам истории лишь миф о них. Олег же покушался и на самого Ленина. Нам тогда это было дико, а теперь я признаю, что Олег во многих вопросах разбирался лучше нас. Саша помалкивал, но иногда веско произносил: «Дурят народ почем зря!» Это была фраза из какой-то юмористической передачи и касалась, конечно, не политики, а каких-нибудь мелких и временных недостатков.

В этих разных компаниях и я был разным, и все в них было разное, кроме одного: дешевого портвейна.

Иногда и там и там бывали девушки-одноклассницы, но взаимных интересов не возникало. Лишь Виталя упорно и серьезно ухаживал за бойкой, умной и симпатичной Людой Торощенко. Та была горда и неприступна. Через год после школы Виталя сделал ей предложение, она отказала. Он ушел в армию, вернулся, сделал еще одно предложение, она опять отказала. Подключилась мать Витали, сказала Люде, что, как только они с Виталей поженятся, у них будут кооперативная квартира и машина. Вряд ли Люда соблазнилась именно на это, но факт есть факт: она, немного погодя, все-таки вышла за Виталю и прожила с ним без малого двадцать лет, после чего все-таки развелась.

Приходили девушки и к Володе, не одноклассницы, но тут сюжет совсем другой, а я и так слишком отвлекся.

А Вера была вне компаний, но при этом – комсорг класса, проводила собрания, давала поручения, которые, конечно, никто не выполнял, приходилось все делать самой. Она слишком была занята этой работой и учебой, существовала отдельно, и мне это нравилось.

Но вернемся на выпускной.

Илья спросил меня, с кем «лазиет» Вера, и я вдруг ляпнул:

– Со мной!

– Да? А она об этом знает?

Что удивляло в Илье: он мог иногда выдать что-то очень неглупое, ироничное, но при этом сохранял серьезный вид, и даже более придурковатый, чем обычно. И неясно было, понимает ли он сам, что говорит.

Я подумал, что за Ильей ведь не задержится проверить, напрямую спросить у Веры. И я окажусь в идиотском положении. Поэтому решил уточнить:

– Если не знает, то узнает!

– Ясно.

– Что тебе ясно?

– Хочешь сказать, что ты глаз на нее положил? И давно?

– Мое дело.

– Да не, ё, все нормально. Девочка со знаком качества. А чего ты раньше спал?

– У меня другая была, – уверенно соврал я. – Но разошлись. А Вера мне давно нравится.

Мы переговаривались негромко, почти шепотом. Илья посоветовал:

– Ты ей прямо сегодня признайся, в натуре. Потому что когда еще, ё?

– Я как раз и собирался, – выдал я ему свою тайну, которую хранил от всех, включая ближайшего друга Володю.

– Молодец! – одобрил Илья.

И вот началось.

В актовом зале сначала говорили речи, выдавали аттестаты и грамоты, а потом стулья в одну минуту растащили по стенам, нагромоздив друг на друга. Начались танцы.

Музыка была живая, вокально-инструментальный ансамбль, состоящий из курсантов шефского военного училища. Пели они «Синий-синий иней», пели «Для меня нет тебя прекрасней», пели «Звездочка моя ясная» и, конечно, пели «Шизгару». Я стоял у стены и смотрел на Веру. Она разговаривала с рыжей Никичихиной. У обеих был такой вид, что танцы их абсолютно не интересуют.

План мой, который я продумал за месяцы, а может, даже и годы до этого вечера, был хитроумен: дождаться белого танца и подойти к Вере.

– Девушки приглашают, – скажет она.

– Знаю, – скажу я. – Просто решил облегчить тебе задачу. Все равно пригласила бы.

– А если нет?

– Тебе же хуже.

– Это почему?

– Никто тебе не скажет то, что я скажу.

– Да? А что?

– Пойдем, потанцуем, скажу.

– Хорошо.

И в танце я признаюсь, что люблю ее уже семь лет. Все ей скажу. И будь что будет.

Но белый танец все не объявляли.

Подошел Илья.

От него сильно пахло портвейном, он что-то жевал.

– Ну чего? Не закадрил еще?

– Жду момента.

– Какого момента, на? Пойдем, дернем для храбрости!

Он повел меня в раздевалку, достал откуда-то бутылку.

– Стакана нет, дуй из горла.

Опыт у меня уже был, я сделал несколько глотков.

– Теперь давай.

Я вернулся в зал. Осмелел, решил, что не буду ждать белого танца. Заиграют первый медленный – подойду.

Кончилось что-то плясовое, заиграли медленное.

Я пошел к Вере и увидел, что ее уже пригласил проникший на вечер знаменитый Кама, известный тем, что сверг авторитетного главаря районной молодежной банды Сидора, порезав его ножом. Не до смерти, но основательно. Раньше я видел этого Каму только издали. Коренастый, сутулый, руки всегда в карманах, в кожаной куртке, в широких клешах, на шее длинный, в несколько раз свернутый, красно-черный полосатый шарф. Поговаривали, что он любит этим шарфом душить и пытать своих врагов. И просто тех, кто не нравится. Здесь Кама был в костюме, и это было странно – как увидеть военного в гражданской одежде. Костюм черный, с огромными лацканами по моде того времени. Много позже я увидел такие лацканы в старых американских гангстерских фильмах.

Кама переваливался с ноги на ногу, покачивая плечами, медленно двигая Веру. Выглядел он неуклюже, был неловким и, казалось, слегка смущенным. Что ж, наверное, держать противника за горло ему было ловчее и привычнее, чем девушку за талию.

– Ты чего? – опять оказался рядом Илья.

– Не успел, она уже танцует.

– С кем?

Илья посмотрел и увидел.