Гитлер расхаживал взад-вперед по посыпанной гравием дорожке перед своим домом в сопровождении генералов Йодля и Кейтеля, когда адъютант доложил ему, что я хотел бы уехать. Меня подозвали, и, приближаясь к ним, я услышал обрывок разговора. «Мы показали всем, на что способны, – говорил Гитлер. – Поверьте мне, Кейтель, по сравнению с Французской кампанией война против России будет детской игрой в куличики». В отличном настроении он попрощался, передал наилучшие пожелания моей жене и пообещал, что в ближайшее время обсудит со мной новые планы и макеты.

Даже когда Гитлер все свое внимание уделял планам Русской кампании, он серьезно размышлял над театральными эффектами победных парадов 1950 года, проводимых на новом проспекте под величественной Триумфальной аркой[80]. Однако тогда, мечтая о новых войнах, новых победах и торжествах, он пережил и страшнейшее за всю свою карьеру потрясение. Через три дня после нашего разговора, в котором Гитлер вкратце изложил свои планы на будущее, он вызвал меня с чертежами в Оберзальцберг. В приемной Бергхофа я застал двух бледных и возбужденных адъютантов Гесса – Лайтгена и Пинча. Они спросили, не пропущу ли я их первыми к Гитлеру, – у них личное письмо от Гесса. Как раз в этот момент по лестнице спустился Гитлер. Одного из адъютантов вызвали в гостиную. Я решил еще раз просмотреть чертежи и вдруг услышал невнятный, почти животный крик. Затем Гитлер прорычал: «Бормана немедленно ко мне! Где Борман?» Бормана нашли и приказали как можно быстрее связаться с Герингом, Риббентропом, Геббельсом и Гиммлером. Всех личных гостей отправили на второй этаж. Прошло много часов, прежде чем мы узнали, что случилось: заместитель Гитлера перелетел на самолете во враждебную Англию.

Вскоре появился Гитлер. На вид сдержанный как обычно, он лишь тревожился, что Черчилль представит этот инцидент союзникам Германии как мирную инициативу Гитлера. «Кто мне поверит, когда я скажу, что Гесс улетел без моего ведома и все это не сговор за спинами моих союзников?» Гитлер связался по телефону с Эрнстом Удетом, прославленным летчиком-истребителем Первой мировой войны, а ныне руководителем Технического управления министерства авиации, и спросил, может ли двухмоторный самолет, которым воспользовался Гесс, долететь до своей цели в Шотландии и с какими погодными условиями он столкнется. Вскоре Удет перезвонил и сказал, что затея Гесса провалится из-за одних навигационных проблем, так как господствующие боковые ветры снесут самолет и он пролетит мимо Англии. Это сообщение ненадолго обнадежило Гитлера: «О, если бы он утонул в Северном море! Он просто бесследно исчез бы, а мы на досуге придумали бы какое-нибудь безобидное объяснение». Однако через несколько часов его тревоги вернулись, и – чтобы предварить сообщение британцев – он решил объявить по радио, что Гесс сошел с ума. Правда, обоих адъютантов арестовали – так поступали при дворах древних тиранов с теми, кто приносил плохую весть.

В Бергхофе началась суматоха. Кроме Геринга, Геббельса и Риббентропа прибыли Лей и другие гауляйтеры и партийные руководители. Лей, как один из высших партийных функционеров, выразил желание занять место Гесса, но Борман впервые продемонстрировал, насколько велико его влияние на Гитлера. Он быстро парировал притязания Лея и сам занял пост Гесса. Черчилль тогда заметил, что этот перелет показал наличие червяка в немецком яблоке. Вряд ли он представлял, насколько буквально это сравнение подходило к преемнику Гесса.

С тех пор имя Гесса в окружении Гитлера практически не упоминалось. Только Борман изучал дела своего предшественника и с превеликим усердием перекладывал его грехи на фрау Гесс. Ева Браун попыталась заступиться, но безуспешно, а потом втайне от Гитлера оказала ей небольшую денежную помощь. Через несколько недель мой врач, профессор Хаоуль сказал мне, что отец Гесса умирает. Я послал ему цветы, не назвав себя.

Тогда мне казалось, что именно происки Бормана толкнули Гесса на этот акт отчаяния. Гесс, обладавший не меньшим честолюбием, чем Борман, прекрасно видел, что его оттирают от Гитлера. Например, где-то году в 1940-м после многочасовой беседы с Гессом Гитлер сказал мне: «Когда я разговариваю с Герингом, то долго еще чувствую себя свежим и полным сил. Рейхсмаршал умеет прекрасно представлять события и оказывает на меня стимулирующее действие, а каждый разговор с Гессом – невыносимая пытка. Гесс всегда является с неприятными новостями и не отстает от меня с ними». Своим перелетом в Англию Гесс, возможно, пытался – после стольких лет на вторых ролях – завоевать престиж и добиться хоть какого-нибудь успеха. Он не обладал чертами характера, необходимыми для выживания в трясине интриг и борьбы за власть, – был слишком чувствителен, слишком обидчив, слишком нерешителен и часто придерживался мнения той фракции, с коей общался в данный момент. Он был типичным представителем партийной верхушки – большинству огромного труда стоило вовремя сориентироваться в ситуации и сохранить свои позиции.

Вину за перелет Гесса Гитлер возложил на дурное влияние профессора Хаусхофера[81].

Двадцать пять лет спустя в тюрьме Шпандау Гесс всерьез уверял меня, что идея перелета в Англию была внушена ему во сне сверхъестественными силами. Он сказал, что вовсе не собирался бороться с Гитлером или же мешать ему. «Мы гарантируем Англии сохранность ее империи, а взамен она развяжет нам руки в Европе» – вот с какой миссией он полетел в Англию, но потерпел неудачу. Кстати, об этом неизменно говорил сам Гитлер до, а иногда даже во время войны.

Если я не ошибаюсь, Гитлер так и не оправился от «предательства» собственного заместителя. После покушения 20 июля 1944 года он, поразительно неправильно истолковав реальную ситуацию, заявил, что одним из непременных условий подписания мирного договора должна быть экстрадиция «предателя». Гесса следует повесить, сказал Гитлер. А когда я впоследствии передал эти слова Гессу, тот заметил: «Он со мной обязательно помирился бы. Я в этом уверен. И не кажется ли вам, что в 1945 году, когда все рушилось, он думал иногда: «А ведь Гесс все-таки был прав!»?»

В разгар войны Гитлер не только настаивал на том, чтобы строительные работы в Берлине шли полным ходом, но и – под влиянием своих гауляйтеров – расширил список городов, подлежащих реконструкции. Первоначально в список входили лишь Берлин, Нюрнберг, Мюнхен и Линц, теперь по личному указанию Гитлера в число «реконструируемых» внесли еще двадцать семь городов, включая Ганновер, Аугсбург, Бремен и Веймар[82]. Ни меня, ни кого-либо другого ни разу не спросили о возможности осуществления этих проектов. Наоборот, после каждого подобного совещания я получал копию очередного указания Гитлера. По моей тогдашней оценке стоимость реконструкции всех перечисленных городов колебалась между двадцатью двумя и двадцатью пятью миллиардами марок, о чем я и написал Борману 26 ноября 1940 года.