К тому же новые планы угрожали срокам моих проектов. Сначала я пытался добиться от Гитлера приказа о назначении меня ответственным за все стройки рейха, но помешал Борман. 17 января 1941 года после длительной болезни, позволившей мне обдумать многие проблемы, я сказал Гитлеру, что было бы лучше, если бы я сосредоточил свои усилия на стройках Нюрнберга и Берлина, за которые давно отвечал. Совершенно неожиданно Гитлер согласился: «Вы правы. Не стоит вам разбрасываться на повседневные вопросы. В случае необходимости можете объявить от моего имени, что я, фюрер, желаю, чтобы вас не отвлекали от художественных задач».

Я в полном объеме использовал полученную привилегию и в течение нескольких следующих дней отказался от всех своих партийных постов[83]. Если я правильно понимаю мотивы, которыми тогда руководствовался, то, вероятно, мои действия были направлены против Бормана, который враждебно относился ко мне с самого начала. Я, конечно, сознавал, что ничем не рискую, поскольку Гитлер часто называл меня незаменимым.

Иногда Борману удавалось подловить меня, и тогда он – несомненно, с удовольствием – обрушивал на меня из своей штаб-квартиры упреки. Так, например, я проконсультировался с протестантской и католической верхушкой насчет расположения церквей в новом районе Берлина, а Борман в резких выражениях проинформировал меня о том, что церковь строительных площадок не получит[84].

Директива Гитлера от 25 июня 1940 года об «увековечивании нашей победы» была эквивалентом приказа о продолжении строительства в Берлине и Нюрнберге, но несколько дней спустя я дал понять рейхсминистру Ламмерсу, что мы ни в коем случае «не намереваемся реконструировать Берлин… пока идет война». Однако Гитлер не согласился со мной и потребовал возобновить строительные работы, хотя это и шло вразрез с общественным мнением. По его настоянию я разработал «Программу фюрера на ближайшее время», в рамках которой Геринг – а это было в середине апреля 1941 года – обязался выделять необходимое количество железа, то есть до восьмидесяти четырех тысяч тонн ежегодно. Чтобы скрыть наши действия от общественности, мы дали программе кодовое название: «Военная программа строительства водных и железнодорожных путей рейха, Берлинский участок». 18 апреля мы с Гитлером обсудили конечные сроки строительства Большого дворца, здания Верховного главнокомандования вооруженными силами и резиденции фюрера, короче говоря, центра власти Гитлера вокруг площади его имени. Гитлер все еще был полон решимости воздвигнуть этот комплекс как можно быстрее. Одновременно в целях ускорения работ была создана ассоциация из семи лучших немецких строительных фирм.

С характерным для него упрямством и невзирая на грядущую военную кампанию против Советского Союза Гитлер лично принимал участие в отборе картин для галереи Линца. Он рассылал своих агентов в оккупированные области для прочесывания местного художественного рынка, что вылилось в жесткую конкуренцию между его представителями и представителями Геринга. Война за предметы искусства стала принимать неприятный оборот, и Гитлер в конце концов навел порядок, восстановив раз и навсегда иерархию и в этой области.

В 1941 году в Оберзальцберг прибыли большие каталоги в переплетах из коричневой кожи с фотографиями сотен картин, и Гитлер лично распределял художественные произведения по своим любимым галереям Линца, Кенигсберга, Бреслау и других восточных городов. На Нюрнбергском процессе я снова увидел эти тома, на этот раз в качестве улик, представленных обвинением. Большинство картин было изъято парижским отделением рейхсминистерства Розенберга у бывших владельцев-евреев.

Следует отметить, что Гитлер не покушался на знаменитые государственные коллекции Франции, хотя эта сдержанность вовсе не была столь бескорыстной, как могло показаться на первый взгляд: он время от времени говорил, что по мирному договору с Францией лучшие экспонаты Лувра будут переданы Германии как часть военных репараций. Гитлер не использовал свою власть в личных целях – для себя он не взял ни одной картины, приобретенной или конфискованной на оккупированных территориях.

А вот Геринг во время войны расширял свою художественную коллекцию любыми средствами. Все помещения его личного поместья Каринхалле были забиты бесценными картинами, развешанными одна над другой в три-четыре ряда. Даже над балдахином своей огромной кровати он водрузил изображение обнаженной женщины – Европы – в натуральную величину. Стены одного из залов были сплошь увешаны работами, принадлежавшими одному известному голландскому торговцу картинами, которого вынудили отдать его коллекцию Герингу за смехотворную цену. В середине войны Геринг, как позднее он сам рассказал мне с ребяческой улыбкой, распродал эту коллекцию гауляйтерам во много раз дороже, увеличив цену за то, что картины принадлежали «знаменитой коллекции Геринга».

Однажды – кажется, в 1943 году – французский посредник рассказал мне, что Геринг требует от правительства Виши обмена одной известной картины, принадлежащей Лувру, на несколько не имеющих никакой ценности картин из его личной коллекции. Поскольку я сам слышал, как Гитлер объявил коллекцию Лувра неприкосновенной, я посоветовал французу не уступать давлению Геринга и на худой конец обратиться ко мне, но моя помощь не понадобилась: Геринг отступился. В один из моих чрезвычайно редких визитов в Каринхалле он показал мне Штерцингский алтарь, подаренный ему Муссолини после заключения соглашения по южному Тиролю зимой 1940 года. Гитлер часто впадал в ярость из-за того, что «второй человек в государстве» присвоил бесценные произведения искусства, но призвать Геринга к ответу так и не посмел.

В конце войны Геринг пригласил меня и моего друга Брекера на обед в Каринхалле. Угощение было довольно скромным, но я был потрясен, когда в конце трапезы гостям налили обычный коньяк, а Герингу его личный слуга с некоторой торжественностью налил коньяк из пыльной старой бутылки. «Этот коньяк хранят исключительно для меня», – заявил Геринг без всякого смущения и принялся разглагольствовать о каком-то французском замке, где была конфискована эта редкая находка. После обеда, пребывая в прекрасном настроении, он показал нам сокровища, хранившиеся в подвалах Каринхалле: бесценные античные статуи из Неапольского музея, вывезенные перед эвакуацией войск из Италии в конце 1943 года. С той же хозяйской гордостью он открывал шкафы, демонстрируя горы французского мыла и духов, запасов которых хватило бы на многие годы. В заключение нам была показана коллекция бриллиантов и других драгоценных камней, стоившая сотни тысяч марок.