Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Вороны умны и сильны, они выживут в любых обстоятельствах, — говорила она. — Не забывай, Кимико, что гайдзины, белые, не понимают, плачем мы или смеемся, потому что не видят в нас людей. А это значит, что ты всегда можешь вылететь на свободу и снова смеяться в открытом небе».
На третье утро меня снова привели в комнату без окон. Я остро чувствовала, что мое тело не мыто, особенно неприятно было ощущение во рту. Я приготовилась к очередному допросу. Потом вошли агенты, собранные и целеустремленные.
— Мы будем говорить с тобой прямо, — начал агент Паркер. — В Аризоне есть специальный лагерь для интернированных, он называется Леапп. Там мы держим япошек, которых подозреваем в предательстве. В этом лагере сейчас находятся твои родители.
— Они живы? — Я с трудом им верила, но была благодарна. Однако мне надо было сохранять бдительность.
— А чего ты от нас ожидала? Ты думала, что мы их схватим и расстреляем? — съязвил агент Холт.
Наверное, так и было.
— Комитет по военным перемещениям определил твоего брата в лагерь для интернированных в Юте, — продолжил агент Паркер. — Будь моя воля, я бы оставил тебя здесь, пока не скажешь правду.
— Я и так сказала вам правду, — возразила я, но агент Паркер еще не закончил.
— Однако нам было приказано предложить тебе выбор. Куда ты хочешь, чтобы тебя отправили: к родителям или к брату?
Оба агента впились в меня взглядами и ждали моей реакции.
Меня посадили в поезд вместе с горсткой японцев, вырванных из своих домов. Среди них находились пара мужчин и пара семей, которым, как и мне, некоторое время удавалось избежать узнавания. Вокруг одной семьи стояли и лежали чемоданы со всем их имуществом. Отец семейства был одет в деловой костюм, на плечи матери наброшена вязаная кофта, их дочь-подросток плакала в носовой платок, не обращая внимания на младшую сестру, маявшуюся рядом на скамейке.
Я все еще была в платье, в котором приехала на студию. У меня не имелось с собой ни постельного белья, ни туалетных принадлежностей, ни одежды на смену. Весь мой багаж состоял из дамской сумочки, в которой лежало пятьдесят долларов. Как надолго их хватит? Все мое имущество, включая сбережения, осталось в квартире. То, что я не потратила на одежду и развлечения, лежало в коробке под кроватью. Ни я, ни Грейс не доверяли банкам. Я была совершенно одна и беззащитна. Попутчики молча смотрели на меня. В обоих концах вагона стояла вооруженная охрана и присматривала за нами.
До меня донесся голос маленькой девочки, задавшей матери вопрос, которым и я сама задавалась:
— Они нас расстреляют?
— Если бы они собирались нас убить, то уже давно бы это сделали, — ответила ее мать.
Когда мы проезжали мимо станций, охранники приказывали опускать жалюзи, потому что никто не знал, что могло произойти, если местные увидят, кто едет в этом вагоне. Несколько часов спустя мы сошли с поезда, прямо в полуночную песчаную бурю. Я не могла дышать. Вытянув перед собой руки, я поняла, что не вижу их, — столько пыли было в воздухе. И я была вынуждена в этом находиться! К тому же было очень холодно. У меня не было пальто, как и у остальных тоже.
Нас разогнали и рассадили по крытым тентами грузовикам, и мы куда-то поехали по битым дорогам. Вокруг нас продолжал виться песок и пыль, я прикрыла нос и рот рукавом платья и закрыла глаза.
Внезапно грузовик остановился, и сквозь завывание ветра донеслась перебранка каких-то мужчин. Потом машина снова тронулась и некоторое время ползла вперед, пока опять не остановилась.
Грубые руки выдернули нас из-под тента грузовика. Порывистый ветер вместе с пылью и песком превратились в настоящую безжалостно жалящую бурю. Если во время поездки мы с попутчиками предпочитали держаться особняком, то сейчас стали жаться друг к другу. Мы все вместе поднялись по каким-то ступеням навстречу тусклому желтому свету и прошли в дверь. Как только она за нами закрылась, я жадно сделала первый со времени выхода из вагона полный вдох.
Мы попытались стряхнуть грязь с лиц и одежды. Окинув нас всех беглым взглядом, я заметила, насколько грязными, измученными и напряженными мы все были.
Мы находились в каком-то административном здании. На табличке было написано: «Военный лагерь для интернированных Топаз».
Один из мальчуганов схватился за переднюю часть своего комбинезона и сказал, что хочет писать. Услышав это, другие малыши тоже начали проситься в туалет. Признаться, я и сама с трудом терпела.
Пара охранников вышла с группой прибывших обратно на улицу, в пылевую бурю, и, следуя за лучами карманных фонариков, мы добрались до общественной уборной. В ней оказались кабинки без дверей. Женщина в вязаной кофте начала плакать. Для меня после стольких лет переодевания в одной гримерной с девочками это не было проблемой, но как могли люди, управлявшие этим местом, ожидать от приличной японской женщины готовности справлять нужду на глазах у остальных людей?
Но ни у нее, ни у меня сейчас не было выбора.
Потом мы снова вышли в бурю, чтобы вернуться в административное здание.
У одного за другим сняли отпечатки пальцев, на каждого завели дело. Я попыталась флиртовать с офицером, который меня оформлял, просто, чтобы как-то разрядить ситуацию. Однако результат получился обратным.
Меня приписали к бараку 243-Д. Ко мне подошел пожилой мужчина, явно родившийся в Японии. Он поклонился в знак приветствия, и я автоматически поклонилась в ответ, как и положено, ниже, чем он. Он обратился ко мне по-японски:
— Я — твой старший по блоку.
Я поблагодарила его также, по-японски, старательно следя за верным обращением, соответствующим его возрасту и положению, хоть и плохо представляла себе, кем для меня является «старший по блоку».
Услышав мою речь, он немного нахмурился, отчего его морщины стали еще глубже.
— Ты говоришь, как белая, — заметил он, и мне было нечем ему возразить.
Потом он дал мне носовой платок, чтобы прикрыть лицо, включил фонарик и вывел меня в завывающий ужас ночи. Я не видела ничего, кроме пыли, не понимала ни где нахожусь, ни куда
