– Приезжай, – сказал он. – Прошу.

Редж бросил сигарету на пол и придавил ногой.

– Как это будет выглядеть? Мы берем напрокат лодку и просто приплываем… причаливаем и звоним в колокольчик?

– Что-то вроде, – тихо ответил Мосс и протянул руку.

Редж ответил на рукопожатие. Лицо Мосса было таким серьезным, таким симпатичным, что он не мог отвести взгляд.

– Приезжай и посмотри.

– На что?

На меня, подумал Мосс. Приезжай и посмотри на меня.

– На нас, – небрежно бросил он. – На Милтонов. Давай.

Редж сидел неподвижно, провожая взглядом Мосса, пробиравшегося сквозь толпу к выходу из клуба.

Ему достаточно, и всегда было достаточно просто знать это, каждый день просто видеть ложь и строить свою стену, отмечая и обозначая ее. И ему было плевать, пока он не пришел на вечеринку к Моссу Милтону и не увидел, как тот с улыбкой повернулся к нему. Редж очень хотел поверить в идеи Мосса – но ничуть не меньше он хотел доказать, что тот ошибается. Раз и навсегда доказать таким людям, как Мосс, что их воображаемая Америка невозможна, пока все не увидят то, что видит черный. Он хотел заставить Мосса увидеть. Мосс разбудил в нем непреодолимое любопытство, и сближение с ним – его будущее, его судьба. Все остальное неважно, понял теперь Редж, и почувствовал нечто вроде страха. Он был не в силах этому сопротивляться.

Когда Редж открыл дверь, Лен сидел в темной гостиной и курил. Редж включил свет.

– Что происходит?

Лен повернул голову, посмотрел на него, потом ткнул пальцем в бумаги, лежавшие перед ним на столе. Редж подошел ближе.

– Что это?

Лен поднялся со стула, встал рядом с ним и указал на даты.

– Что ты на это скажешь?

– Господи, – пробормотал Редж, разглядывая документы. – Значит, Милтон нацист.

– Может быть, – быстро ответил Лен. – А может, нет.

Редж повернулся и посмотрел на него.

– Мы ничего не знаем, – подчеркнул Лен.

– Что ты собираешься делать?

– Спросить его.

– О чем?

– Придерживались ли мы соглашений всю войну.

– Мы? Кто такие «мы»?

– Фирма. «Милтон Хиггинсон»…

Редж смотрел на него и чувствовал себя старше, чем само время. Старым и печальным. И впервые в этой комнате он бил в набат один.

– С каких это пор она стала твоей?

Лен не ответил.

Разбить все, разнести в щепки, подумал Редж.

– Моссу будешь говорить?

– Моссу? – Лен удивленно посмотрел на него. – Говорить Моссу?

– Это может его освободить.

– Что ты имеешь в виду?

– Даст Моссу то, что ему нужно, чтобы уйти.

Лен задумчиво смотрел на Реджа. Но думал он не о Моссе.

В день, когда была назначена встреча, Эви в одиннадцать утра открыла массивные двойные двери дома номер 30 на Брод-стрит, где на втором этаже находился офис юридической фирмы Дика Шермана, а первый этаж когда-то занимал банк «Милтон Хиггинсон». Сколько она себя помнила, в любой запутанной ситуации все всегда говорили: «Спроси Дика Шермана». Старину Дика, как называли адвоката ее деда, сменил Молодой Дик, одноклассник ее дяди Мосса, которому было уже за восемьдесят и который всю свою взрослую жизнь вел дела их семьи. Не застав никого в комнате для переговоров, она прошла в женский туалет, деликатно замаскированный под вход в зал заседаний совета директоров, и там наткнулась на свою кузину Мин (сокращение от Минервы), которая мыла руки, склонившись над одной из раковин.

– О. – Эви остановилась. – Давно ты пришла?

– Минут пять назад. – Мин убрала ладони из-под крана, повернулась и в знак приветствия слегка толкнула кузину плечом; с ее рук капала вода.

Грациозная блондинка, танцевавшая кадриль, обожавшая играть в лакросс и в 1983-м закончившая Гарвард, Мин уехала как можно дальше на запад страны. Ей с детства внушали мысль, что ее должно быть видно, но не слышно, и, став взрослой, она рассматривала тишину – любого рода – как вызов. Она не терпела не только молчания, но и вообще тишины. «Она никогда не затыкается», – ворчал Пол почти каждое лето. Мин твердо верила, что разговор – единственный способ добраться до сути всего, и это относится как к ней самой, так и к любому, кто имел несчастье оказаться поблизости. Она верила в теорию Юнга, имела четырех собак и маленький дом в парке Гриффит в Лос-Анджелесе, и каждый месяц присылала им информационный бюллетень, озаглавленный «Изнутри».

– Не думала тебя увидеть, – сказала Эви.

– Почему?

– Долгий путь ради этой встречи.

Мин посмотрела на отражение Эви в зеркале, встряхивая руками над раковиной. На ней было льняное платье без рукавов и синие замшевые сандалии на пробковой подошве; ее тело спортсменки оставалось гибким и сильным.

– Хочешь сказать, очень важной встречи?

– Ты что-то знаешь, чего не знаю я?

Мин выпрямилась:

– Нет, Эви.

Эви кивнула и передала ей одно из полотенец, которые были незаметно сложены стопкой рядом с каждой раковиной. Мин взяла полотенце, вытерла руки и со вздохом уткнулась лицом во влажную ткань. Затем двоюродные сестры вернулись в офис и прошли мимо столика секретаря в комнату для совещаний.

– Привет, Шеп. – Эви улыбнулась кузену, брату Мин, который уже сидел за столом.

Шепард Пратт вскочил и обнял женщин – с непринужденной грацией любителя развлечений на свежем воздухе. Ему было под пятьдесят, но выглядел он моложе и гордился этим. Шеп трудился в самых разных общественных организациях, без устали заботясь о сиротах, жертвах наводнения и находящихся на грани вымирания горных гориллах, пока не устал от них и не переключился на свое самое последнее предприятие: организацию прогулок на яхте из порта Рокленда. Привлекательный, разведенный и неприступный, он пользовался своим очарованием как броней.

– Где Харриет? – спросила Мин.

– Не волнуйся, я уже здесь, – в зал проскользнула кузина Эви, Харриет. Мисс Мышка, как называл ее дедушка. Точная копия Эвелин, Харриет рано вышла замуж за мужчину из рода Моффатов, переехала в Бикон-Хилл в Бостоне, родила четырех огромных мальчиков, которые выросли и самозабвенно гоняли на яхтах вокруг острова, и уже отправила младшего в колледж. В свои сорок пять она по-прежнему была похожа на мышку – черные блестящие глаза на крошечном, живом лице.

– Привет всем. – В дверях появился последний из кузенов, Генри, одетый, как всегда, – отметила Эви – в безупречный темно-синий костюм. Он всегда занимал руководящие посты, а костюм подчеркивал его седеющие волосы, и в нем он выглядел свежим и энергичным. Остальные связали свою судьбу с некоммерческими организациями, наукой или искусством, но Генри Хотон Пратт, старший из кузенов Эви, взял все деньги, которые у них имелись, и сделал то, что было у них всех в крови, – инвестировал их.