И вот все тайны изложены, и бремени как не бывало. Понимание, которое явила миссис Мейхон, столь глубоко и искренно, что я, освобожденная, будто перенеслась в другое измерение. На душе легко и спокойно – ощущение, позабытое за многие годы.

– Миссис Мейхон, а вы в Бога верите?

Вопрос дурацкий и вдобавок бестактный. Никому его не задавала, кроме Кейси (в детстве) и Саймона.

К моему удивлению, миссис Мейхон ничуть не обижена.

– Да, – отвечает она, для большей убедительности кивая. – Я верую всей душой и в Господа Бога, и в нужность работы, которой занимаются сестры Святого Иосифа. Уход из ордена стал для меня огромной трагедией. Которую компенсировала счастливая жизнь с Патриком.

Она подносит руку к слабым своим глазам, рассматривает сначала одну ее сторону, потом другую.

– Это две стороны одной судьбы, Мики.

То же самое проделываю со своей рукой. Тыльная сторона кисти – загрубелая, в цыпках, в трещинках от холода. Такой она становится каждую зиму. Зато ладонь – мягкая, гладкая.

– Я, Мики, больше не монахиня – но продолжаю работать в больнице Святого Иосифа. Стала волонтером, когда Патрик умер. Дважды в неделю хожу туда – младенцев укачиваю.

– Что-что вы делаете?

– Укачиваю, баюкаю деток, которые родились от наркозависимых матерей. Знаете, в этом городе таких все больше и больше. Мамаши продолжают употреблять всю беременность; родят – оставят малыша, а сами снова на улицу. Я уж не говорю про папаш. А многих и не пускают к детям. Ну и вот, малютки – совсем одни. Без физического контакта, который им так нужен. Когда их на руки берешь, они боль легче переносят.

Молчу так долго, что миссис Мейхон, давно поднявшаяся и собравшаяся домой, приближается ко мне, спрашивает с тревогой:

– Вам нехорошо?

– Нет, я в порядке.

– Вот бы и вы в больницу Святого Иосифа заглянули, – продолжает миссис Мейхон. – Люди нам нужны.

Не отвечаю.

– Знаете, как бывает: помогаешь ближнему – и собственные проблемы отступают на задний план. Это я вам по опыту говорю.

– Вряд ли у меня получится, – выдавливаю я.

Во взгляде миссис Мейхон мелькает осуждение.

– Что ж. Передумаете – дайте знать.

* * *

Всю неделю не разлучаюсь с Томасом. Последний раз так было во время отпуска по уходу за ребенком. Мы оба счастливы. Томас расцвел. Еще бы – каждая минута принадлежит только ему. Мы вместе читаем, вместе играем. Съездили в Камденский океанариум, побывали в Институте Франклина. У меня рот не закрывается – я пытаюсь напитать Томаса бесчисленными подробностями, которые знаю о Филадельфии.

А еще я приняла решение. Теперь, если Томас прокрадывается в мою комнату, я его не гоню. Просто притворяюсь спящей, позволяю ему забраться в постель, свернуться клубочком у меня в ногах. Проснувшись первой, подолгу смотрю на сына: в личике с каждым днем убывает детской мягкости, черты определяются. Теплые волосы неизменно взлохмачены. Ручонки либо под подушкой, либо сложены на груди, либо закинуты за голову, будто в знак капитуляции.

Приближается Рождество. Едем на елочный базар, покупаем две елки – маленькую для себя, побольше – для миссис Мейхон. Елку оставляем у нее на пороге, снабжаем запиской: мол, если нужна наша помощь – мы дома.

Помощь, оказывается, нужна.

* * *

Каждый день думаю: надо извиниться перед Труменом. Не могу. Так стыдно, что кажется: телефон пальцы жжет. Узнать о расследовании не от кого. Сам Трумен не звонит, Ди Паоло – тем более. В общем, я совсем выпала из информационного пространства.

Каждое утро жду звонка от Денизы Чемберс. Наверное, меня уже уволили. Но и эту информацию никто не подтверждает и не опровергает.

* * *

Рождественский день выдается морозным и солнечным.

Лобовое стекло в завитках инея. Томас ждет на заднем сиденье, пока я щеткой уничтожаю эту хрупкую красоту. Миссис Мейхон проведет сегодняшний день с сестрой, и для меня это большое облегчение.

– Куда мы поедем, мама? – спрашивает Томас.

– К бабушке.

– Зачем?

– Затем, что мы всегда навещаем бабушку на Рождество.

Это не совсем так. Мы навещаем бабушку не на само Рождество, а за пару дней до него или через пару дней после, потому что в праздник мне обычно ставят дежурство. В прежние годы Томас сидел с Карлой, бывшей няней. Я убеждала себя: сын слишком мал, дату он не фиксирует. В прошлом году заподозрила, что ошибаюсь. Но сейчас-то я отстранена. Вот мы и едем к Ба. Везем скромные подарки – мы купили их в торговом центре «Прусский король».

По бабушке я не скучаю. Мне неуютно без семейных уз, а не без конкретных родственников. Осознала я это, когда Бетани умыкнула Томаса. Мысль, что и позвонить-то некому, потрясла меня. И я сказала себе: «Микаэла, ты просто обязана расширить круг друзей и начать уже контактировать с родней. Хотя бы ради Томаса».

И вот вчера я позвонила Ба, предупредила, что мы приедем. Ба встретила эту новость без энтузиазма – у нее-де не прибрано, и подарок Томасу она не купила, потому что работы под праздник – завал. Но постепенно оттаяла.

– Бабушка, не беспокойся насчет подарка. Томас постоянно к тебе просится. В этом всё дело.

Ба выдержала паузу.

– Просится? Ко мне? – Похоже, усмехнулась: мол, рассказывай! – Ну, раз так – привози его.

– Днем тебе удобно? Часа в четыре?

– Удобно.

И повесила трубку. Без всяких «до свидания». Что, впрочем, вполне в ее стиле.

* * *

Утро у нас прошло тихо и славно. Я напекла сыну его любимых вафель. Вручила подарки – в нарядной бумаге, всё как положено. Томас их с азартом развернул, обнаружил трансформера высотой себе по пояс, укулеле (он говорил, что хочет учиться играть на гитаре), сказки братьев Гримм (то же издание, что было у меня в детстве) и кроссовки с подсветкой и человеком-пауком.

Эти последние он немедленно обул. Судя по легким шумам сзади, Томас стукает пяткой о пятку и восторгается результатом. Наблюдаю за ним в зеркало заднего вида. Томас приник к окну, личико бледненькое, даже сероватое – может, виной тому зимние сумерки…

Проезжаю по Уэст-Жирар-авеню, направляюсь к Фиштауну. Улицы непривычно тихи. Понятно: жители либо в отпусках, либо сидят по домам. Поворачиваю на Белгрейд, где прошло мое детство, и без труда нахожу место для парковки. Выпускаю Томаса, беру его за ручку.

Жму на кнопку звонка. Жду. Звук такой же, как тридцать лет назад, – сначала гулкое «бом», затем – долгое навязчивое дребезжание. Всю жизнь этот звонок неисправен, и наладить некому.

Выждав достаточное время, вынимаю собственный ключ. За последние годы Ба неоднократно меняла замок, чтобы Кейси не проникла в дом и ничего оттуда не вынесла; однако она ни разу не забыла снабдить меня новым ключом.