Едва я вставляю ключ в скважину, как дверь распахивается. Ба жмурится, будто вышла на яркое солнце. Ради праздника она прихорошилась: волосы недавно подстрижены, выкрашены в каштановый цвет и аккуратно причесаны; красный свитер и синие джинсы вместо привычной домашней одежды – фуфайки и легинсов. Ба даже надела сережки с рождественским мотивом. Сколько ее помню, она всегда носила крохотные серебряные пуссеты из тех, что вдевают в свежепроколотые мочки лет этак в девять-десять.

– Извините, – говорит Ба. – В туалете застряла.

* * *

В доме холодно до промозглости. Похоже, бабушка по-прежнему экономит на отоплении. Томас начинает дрожать. Потом – клацать зубами.

Замечаю и другое: Ба постаралась украсить свой дом. В уголке стоит елочка – тощая, облезлая («Уступили вчера задешево, вон там, на углу; последняя оставалась», – поясняет Ба). Все три неработающие музыкальные шкатулки выставлены на каминную полку. На одной – танцующий медведь, на другой – Щелкунчик, на третьей – Санта-Клаус, в лучшие времена умевший под музыку поднимать ноги и руки, а также поворачиваться вокруг своей оси.

Мы с сестрой обожали все три шкатулки. Заводили их каждый день, порой одновременно. То-то какофония получалась, то-то нам влетало от Ба. Томаса тоже так и тянет к шкатулкам. Вот он бочком, бочком добрался до камина, взял ту шкатулку, что с медведем, и пытается вникнуть в работу механизма. Вдруг осознаю, как вырос мой сын – раньше он не мог дотянуться до каминной полки, а теперь – пожалуйста.

– Бабушка, ничего, если я свет включу?

Моя рука замирает на пути к выключателю.

– Валяй. Все равно уже пора.

От щелчка вспыхивает елочная гирлянда.

Я готова сказать: «Может, заодно и отопление включим?» – но не говорю. Проще остаться в пальто. И с Томаса курточку не снимать.

Отдаю бабушке клюквенный кекс (купила вчера в Бенсалеме). Молча, без всяких там «спасибо», она тащит кекс на кухню. Слышится хлопок дверцы холодильника. Сколько себя помню, Ба ведет войну с мышами. Несколько раз в году выдерживает мышиное нашествие. Никогда, ни при каких обстоятельствах, ни на полминуты не оставляет продукты на столе.

Она возвращается в гостиную. Вдруг замечаю, как Ба усохла за последнее время. Она и всегда была миниатюрна, мы с Кейси переросли ее лет в десять; но сейчас Ба по комплекции совсем как ребенок – сухонький, тощий, если не сказать «истощенный». Ее движения по-прежнему быстры и порывисты, будто у перепуганного зверька. Руки не знают покоя, вечно шарят в воздухе, ищут что-то неопределенное, взлетают к лицу, замирают на талии, прячутся в карманах… Ба подходит к елке, достает два свертка. Бумага закреплена кое-как, явно в спешке. Один сверток – для Томаса, второй – для меня.

– Держите, – говорит Ба.

– Может, сядем, бабушка?

– Хотите – садитесь.

Садимся на древний диван с лопнувшей обивкой. Позволяю Томасу развернуть подарок. Он довольно большой и какой-то бесформенный; приходится придерживать край, пока Томас рвет бумагу.

Оказывается, это водяной пистолет из кислотно-оранжевого пластика. Сто процентов, Ба купила его на распродаже с большой скидкой, как несезонную игрушку. Я бы никогда не подарила сыну такое. Никогда не позволила бы играть штуковиной, хоть отдаленно напоминающей оружие. Стараюсь не выдать эмоций.

Томас молчит, рассматривает подарок.

– Ты такие штуки любила, когда маленькая была, – внезапно заявляет Ба.

Что-то она путает. Не припомню за собой страсти к водяным пистолетам. Холодно спрашиваю:

– Разве?

– Еще бы! Таким соседские ребята игрались. Как лето – целыми днями обливаются. А ты глядишь на них из окошка – только что слюни не пускаешь. Не дозваться тебя было.

Понятно. Только дело не в водяном пистолете. Я смотрела на самих ребят – как они общались между собой. Отмечала каждый кивок, каждый прищур, чтобы после скопировать.

– Ну-ка, что надо сказать, Томас? – спохватываюсь я.

– Спасибо, бабулечка, – произносит Томас.

– Спасибо, бабушка, – выдавливаю я сама.

Мой подарок – фоторамка с надписью «Семья», в которой уже есть фото – самое свежее изображение Томаса, в детском садике. Снято больше года назад. Томас дарит брошь в форме бабочки. Мне достается бледно-голубой свитер («Заприметила в секонд-хенде, подумала: Мики будет к лицу».)

– Кучу денег за него выложила, – добавляет Ба. – Чистый кашемир.

Она включает телевизор (идет одна из Томасовых любимых передач) и топает на кухню. Следую за ней.

По пути замечаю: в задней двери стекло выбито. Дыра заделана пищевой пленкой и скотчем, но, конечно, сквозняк все равно есть, да еще какой.

Подхожу поближе. Осколки на полу не валяются. Значит, инцидент произошел не сегодня и не вчера. И главное: выбит именно тот квадрат стекла, который ближе всех к дверной ручке.

– Бабушка, что случилось?

Ба стреляет взглядом на дверь, затем – на меня.

– Пустяки. Мыла пол, рукояткой швабры ткнула случайно.

Молча трогаю край ненадежной пленки.

– Что-то не похоже…

Но Ба резко меня обрывает.

– Похоже, не похоже… Говорю: сама разбила. Иди лучше, помоги на стол накрыть.

Она лжет, это яснее ясного. Вон, и разговор на другое перевела, и рассердилась. Другой вопрос – почему она лжет? Впрочем, давить нельзя. Только все испорчу. Потом вернусь к этой теме.

Помогаю Ба разложить по блюдцам крекеры, нарезать сыр, завернуть кусочки острой колбасы и сыра в треугольники готового теста. Вру, что забыла кое-что в машине, и выскальзываю из кухни. Минуя гостиную, говорю Томасу:

– Я сейчас вернусь.

По телевизору идет «Олененок Рудольф» – пластилиновый мультфильм 1964 года выпуска. Звук поставлен на минимум.

Обхожу дом с тыла, осматриваю дверь с выбитым стеклом. Бабушкин и соседний участки разделяет узенькая дорожка – по ней обычно мусор выносят. Дорожка ведет к обоим забетонированным патио, из которых, в свою очередь, можно попасть в дома через черный ход.

Сама дорожка имеет калитку, выкрашенную в синий цвет и запирающуюся изнутри, чтобы чужие не шастали. Но калитка давно обветшала. Толкаю ее снаружи, и она легко поддается. Ага, вот оно что: щеколда, которая и раньше-то держалась на честном слове, теперь сорвана. Похоже, кто-то просто размахнулся ногой в тяжелом ботинке…

Ощущение, что я на пороге разгадки. Кровь бросается в голову, в носу щекотно, будто я – ищейка, взявшая след.

Возвращаюсь в кухню.

– Бабушка, я кое-что обнаружила.

В ее взгляде вызов – но еще и чувство вины.

– И что же?

– Щеколда сломана.