Две литературы и три математики — позади. Литература — пять, математики — четыре. Ну да большего и не ждал. Маман, конечно, шипит, говорит, что если бы захотел, посидел и прочее… Не знаю. Может быть, и смог, а может, и нет. В лени и нерадивости не могу себя упрекнуть, а математику на пять не знаю.

Химию и историю не боюсь, физику — очень. У нас ведь два последних года эта «прелестная дева с голубыми глазами» была. Пошлет же Бог такую никчемность, да еще в мужскую школу.

Дома какая-то гробовая тишина, но на фоне тишины несколько раз из отцовской каморки доносились странные монологи маман. Сути их не понял, но она в чем-то весьма усиленно обрабатывает отца. Отец только огрызается. Не понимаю, что у них за дела. Надоело все это. Скорей бы к тебе! Знала бы ты, воробей, как соскучился. Вот приеду и… А ты ведь и целоваться-то не умеешь. Трусишь.

Люська уехала в Воронеж на сессию. Перед отъездом сказала Славке, что расстаются навсегда. Два дня он ходил хмурый и как-то осунулся, а сейчас ничего — отошел.

Слушай, милая! Как же так можно: ложиться в три и вставать в шесть? Так ведь и лошадь не выдержит. Неужели у вас все так?

Понимаю, как ты устала, как хочешь домой, а тут я навязываюсь. Анютка, милая, прости. Но сдавать вступительные экзамены, пройти конкурс, наверно, нелегко. Ты-то этого не знала. Ты у нас умница — золотая медаль. А я, видишь, какой непутевый. Перед выездом дам телеграмму. И с последней пересадки — тоже.

Выезжаю. Жди. Сергей.

Я не приеду. Сергей.

Прекрати сейчас же истерику, Аня. Это малодушие! Это… Человек имеет право не хотеть жить только в двух случаях: когда совершил подлость и понял это, либо когда безнадежно болен или ранен и в тягость другим.

Доченька моя! Знаю, как сейчас тебе тяжело, как больно. Для нас это тоже неожиданность. Вчера запиской попросил тетю Сережи встретиться. Видно, Сережина мать давно задумала то, что совершила. Она пыталась это сделать с благословления Петра Дмитриевича, но он и слушать не захотел.

На двадцать седьмое июня был назначен Сережин отъезд. За день до отъезда она объявила домашним, что решила взять отпуск и поехать вместе с Сережей — он никогда никуда один не выезжал. Сергей поморщился, но возражать не стал.

Выехали, как было назначено, а во время пересадки она, видимо, ему сказала о своем решении. От нее пришла телеграмма: «Едем Омск».

Пытаюсь объяснить случившееся. Она не хотела, чтобы вы с Сережей были вместе. Почему? Да потому что мы с ней абсолютно разные люди, и она справедливо полагает, что яблоко от яблони недалеко падает. Ее никогда не устраивал и не устраивает мой образ мыслей. Она — человек, для которого власть — способ повелевать людьми, заставлять их делать так, как ей хочется, как она считает нужным, не задумываясь, права ли. Есть, Анечка, такие люди. Своим разросшимся до гиперболических размеров самолюбием и апломбом подавляют всех. Это тяжелые и порой страшные люди. У них нужно отнимать власть. Вторая причина — нелюбовь, презрение к инородцам. А ведь Сережа для нее — та пристань, которую она готовит для своей старости: Юра — военный человек.

Наверно, ты права насчет Серафимы. Эта женщина — злой дух их дома. Но сейчас главное в другом. В том, чтобы ты на всю жизнь поняла, что не может быть человек добрым, гуманным, великодушным, если считает, что нация, к которой он принадлежит, чем-то выше и лучше любой другой.

Девочка моя! Будь сильной и стойкой в своем первом испытании. Мы с мамой считаем нецелесообразным твой приезд сейчас домой. Тебе лучше поехать в Москву к тете Наде, пожить в ее семье.

Отец

Здравствуй, Анюта! Вот уже десятый год длится мой нескончаемый разговор с тобой… Иногда знаю точно, что отвечаешь мне, что вот сейчас приду домой, и ты встретишь меня…

Десять лет… Какая ты? На фотографии, что Ирина Яновна прислала Кузмичевым, — очень красивая и… совсем чужая. Я долго вглядывался, прежде чем нашел те черты.

Знаю, что юрист Алеша стал в пятьдесят третьем твоим мужем, что есть маленький Саша… Что диссертация защищена, тоже знаю.

Вот только не знаю, здорова ли Ирина Яновна после случившегося. Мне говорили, что в последний путь провожал Бронислава Брониславовича весь Приозерск. И теперь, когда вас здесь нет, на его могиле всегда цветы.

С марта снова живу в Приозерске. Быть может, слышала, что отец летом пятидесятого уехал в Ленинград и не вернулся. Написал тетке, что будет жить у дяди Коли и, как только устроится, заберет тетку к себе. Но в ноябре сильно простыл, слег и… не встал. Даже Юра с Лелей ничего не смогли сделать.

Мать отправили на пенсию в феврале пятьдесят седьмого. После смерти отца она сильно сдала, и Серафима от ее имени делала все, что хотела.

Тетка не вылезает из отцовского «кабинета». Днем и ночью светится щель под дверью. Читает. Стала, как тень.

Юра с Лелей в Североморске. Он — главный хирург госпиталя. Вовка совсем здоровый мужик.

Спросишь, почему вернулся в Приозерск? Дела мои складывались если не блестяще, то весьма прилично. Шеф — завкафедрой хирургии — был доволен. Закончил ординатуру. Сдал кандидатский минимум. Есть материал для диссертации. Но в январе мать написала, что плохо со здоровьем. Я приехал. Диагноз — самый страшный. Пришлось бросить все и вернуться домой.

Как жил эти годы? По-разному, Анечка. Много работал. В работе все забывал. Дело, которое делаю, — мое. Ну, а в личном плане — не знаю, что и сказать. Сейчас включил радио. Поют нашу:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло…

Милая моя! Как хотел бы увидеть тебя. Только невозможно это. Как страшно, как несправедливо все, что случилось с нами в пятидесятом…

Родная! Прошел час, как мы расстались. Знаю, ты тоже не спишь. Через четыре часа, ровно в пять, автобус подойдет к гостинице и повезет тебя в аэропорт. Видишь, в нашем Приозерске есть и аэропорт. Думали ли мы об этом.

Самолет оторвется от земли, а я останусь…

Радость моя! Как высказать словами то счастье, каким наградила ты меня в эти три дня? Одна лишь музыка может передать то, чем полно мое сердце. Слова бессильны. Ты помнишь финал четвертой симфонии Чайковского? Я дарю его тебе…

Ночь. Леночка спит. Маша — не знаю. Как жить дальше, Аннушка? Маша — самоотверженный человек: смерть матери, смерть тетки — все на ее руках. А я вдруг сейчас увидел тебя маленькой девочкой. Сорок первый. Ты едешь на телеге, закутанная в одеяло. Личико в болячках. Ты не плачешь, но тебе плохо, очень плохо… Сколько тебе было, когда впервые увидел? Десять? А казалось, намного меньше: чуть постарше Леночки. Значит, двадцать пять лет мы знаем друг друга. Тогда почему, почему мы не вместе? Какому злому року, какой злой силе обязаны своими судьбами?