Знаю, хочешь оправдать меня в своих и моих глазах. Нет, дорогая. Трус и слабовольный мальчишка — вот кому отдала ты свою первую любовь. Не захотел тогда тебе признаться: стыдился, гордился, думал, сам со всем справлюсь. Но ведь весь десятый класс мать исподволь и напрямую говорила, что не будем мы вместе. А на пересадке, прежде чем сесть в поезд, заявила в открытую, что ненавидит всю вашу семью и не желает родниться со всякими…

Последний подлец я, потому что после этих слов должен был плюнуть в ее сторону, хоть и мать она мне. Испугался, что лишит материальной помощи. Нет, Аня, мне прощения. Человек за все платит сам — своей жизнью, здоровьем, счастьем.

Ну и что, что было мне восемнадцать? Сам и только сам должен был все решать. Решать, а не малодушничать…

Родная моя! Эту записку я суну тебе, когда ты пойдешь к самолету. Ты должна знать, что любить я могу только тебя.

Ты — единственная, которая нужна была мне в этой жизни. Ты — тепло, счастье, радость, что согревают меня в любое ненастье.

Я буду жить — жить нужно, но сердце мое — всегда с тобой. Только с тобой…

Как давно нет от тебя ничего. А за окном свистит ветер, холодный и сырой. Лужи покрылись льдом. И такой же лед и холод в душе. Где ты, любовь моя? Что делаешь? Может быть, думаешь обо мне…

У нас осень, совсем осень. Но листья опали еще не все. Красные, золотые, они кружатся, а потом устилают землю. Вот так и мы: ищем чего-то, а потом успокаиваемся, соединившись с матушкой-землей…

Прости, Аннушка, за панихидный тон. Сижу в районной больнице. Вчера сделали довольно сложную операцию — желчнокаменная болезнь. Все в норме — только сердце. Женщине шестьдесят пять. Был инфаркт. Поэтому остался еще на два дня.

Не знаю, говорил ли тебе: с августа назначен главным хирургом области.

Родная моя! Разговариваю с тобой беспрестанно. Теперь — даже во время операций. А это плохо, это нельзя. Хочу видеть тебя, обнять, прижать к груди и никогда, слышишь, никогда больше не расставаться… В январе возьму отпуск. Приеду. Иначе не смогу жить.

Да, оградку на могиле Бронислава Брониславовича покрасил. Не волнуйся, все в порядке.

Здравствуй, Аня! Пишет тебе Мария. Не думала заводить с тобой переписку. Пришлось.

Нет больше Сережи. Нет. Утонул.

Ты виновата, ты. Маялся он очень, не знал, что делать. А восьмого с друзьями на Викторовское озеро поехал, на охоту. В пять вечера наметили на месте быть. Собрались, а его нет. Недалеко он был, в кусточках. Воды там по колено.

Умер, как видно, сразу, не успел далеко отойти. Вскрытие делали. Инсульт. В тридцать шесть лет инсульт. Говорят, старая травма черепа виновата. А только не приезжала б ты — жил бы спокойно. Хотя давление сильно подскакивало.

Разбирала Сережин стол. Вот эту папку нашла. Сперва выкинуть хотела, а теперь решила тебе отослать. Последнее твое письмо в конверте было: с него и адрес списана этом, думаю, наши с тобой дела кончаются. Леночку больно жалко: маленькая — всего три года…

1984 г.

Хоть убей, следа не видно;

Сбились мы, что делать нам?

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам.

А. С. Пушкин

Мы с Катей взвешиваем кота. Кот посажен в сумку-рюкзачок. Вырываться — не вырывается, но, сказать, что ему это по душе… Почему это делаем? Не ради забавы. Дело в том, что кот имеет тенденцию поправляться, а весит он и так уже семь килограммов. Мадам Вагнер в повести Барановского «Маляс», уезжая на «кислые воды», наказывала мужу Осику «не похудеть котяру». И того тоже взвешивали. Мы же с Катей боимся «потолстеть котяру». Коты, как и люди, болеют диабетом и ожирением, а Марс — так зовут кота — красавец. Где бы ни появлялся — а в городе выходит во двор, на даче в доме вообще редко появляется, — все, кто его видят, останавливаются. Белая грудка, белый живот, белые передние лапки с черными носочками, иссиня-черная спина, черная мордочка с белыми пушистыми усами, огромные зеленые глаза, кажущиеся человеческими, — таков наш котяра. В своем фрачно-пингвиньем облачении выглядит очень вальяжным, а еще добрым. И действительно добр.

Марс — кот домашний, но каждую ночь ровно в два — можно не проверять часы — аккуратно лапкой будит хозяйку, то есть Катю, и без всякого «мяу» ведет к двери. Это значит — он должен пойти на охоту, к девушкам-кошкам, короче — по своим кошачьим делам. Ровно в шесть — тоже можно не проверять часы — уже настойчивым «мяу» сообщает, что вернулся. Кроме того, становится задними лапками на довольно высокий порожек и нажимает на старую — еще с немецких времен — ручку, которая от длительного употребления совсем разболталась. К шести в его блюдце должны лежать или рыба, или мякиш серого хлеба, который выпекается кирпичиком. Хлеб Марс ест без молока, а уж на всякие «вискасы» — вообще ноль внимания.

Почему Марс любит хлебный мякиш? Да потому, наверно, что, когда Катя его нашла и принесла домой, у нее в сумке было только полкирпичика серого хлеба. Кот и умял весь мякиш. С тех пор запах свежего хлеба приводит его в одурение. Он может даже нетерпеливо мяукнуть, если долго копаются и не дают ему долгожданной еды.

Дом и хозяйка отождествляются у него с хлебом.

Почему Катя назвала его Марсом, именем бога войны, и сама не знает. Но имя кот знает отлично, хотя охотнее откликается на «Марсюшу» и «Котяру». «Мяу» говорит редко, а мурлыканье у него очень тихое, беззвучное.

Взвешиваем кота не в городской квартире, а на даче, в Сокольниках. Не в московских Сокольниках, конечно, а в калининградских, и все «действие» происходит в Калининграде — бывшем Кенигсберге.

Сокольники — фешенебельный дачный поселок, в получасе езды от города. Катюшиной маме шесть соток достались еще в семидесятом году, когда стояло тут несколько маленьких досчатых домиков. Теперь все изменилось: от тех домиков, кроме Катиного, и следа не осталось. Шикарные коттеджи, один другого краше, один другого «зезюлястей», заняли гектаров десять. Катя за тридцать лет тоже кое-что обустроила, но по сравнению с остальными у нее — собачья будка. Не из жадности или нерадивости: у Кати просто нет денег. Она преподаватель вуза, доктор наук, но взяток не берет. А на вузовскую зарплату ничего не построишь.

Место, где расположены калининградские Сокольники, замечательное. До берега моря — пять минут ходьбы сосновым лесом, мимо огромных кустов шиповника. Сейчас август, начало, дни стоят солнечные, и плоды шиповника — огромные, налитые — уже покраснели или краснеют. Далеко вокруг — ни одного предприятия, ни одной фермы, а потому воздух…

Балтийское море и берег здесь самые красивые. Ни в Зеленоградске — бывшем Гранце, ни в Светлогорске — бывшем Раушене нет ни такого моря, ни такого берега. Даже пляж — песок — не так загажен человеческим пребыванием. В общем — все еще дивный кусочек природы, а уж тридцать с лишним лет назад, когда Катина мама все только начинала, здесь была и вовсе первозданность.