«Не говори обо мне, ты, удивительный! Близкий сердцу моему! — сказал Заратустра, уклонясь от нежности его. — Скажи мне сначала о себе! Не ты ли тот добровольный нищий, который отказался некогда от большого богатства,

— который устыдился богатства своего и всех богатых и бежал к самым бедным, чтобы им принести в дар избыток свой и сердце свое? Но они не приняли его».

«Но они не приняли меня, — сказал добровольный нищий, — ты знаешь это. И тогда пошел я к животным и к этим коровам».

«И так обрел ты понимание того, насколько труднее давать, нежели брать, — прервал его Заратустра, — научился тому, что дарить — это искусство, последнее, величайшее искусство доброты».

«Особенно в наши дни, — отвечал добровольный нищий. — В наши дни, когда все низкие одержимы трусливой жаждой бунта и стали по-своему высокомерными: по-своему — то есть так, как свойственно черни.

Ибо известно тебе, что настал час чудовищного, гибельного и самого продолжительного мятежа черни и рабов: он все растет и ширится!

Благодеяния и небольшие уступки уже вызывают у низших возмущение: пусть все богатые будут настороже!

У того, кто, подобно пузатой бутылке, по каплям выдает содержимое из узкого горлышка, сегодня у таких бутылок это горлышко отбивают!

Похотливая алчность, желчная зависть, затаенная мстительность, гордость черни: как все это бросается в глаза! Уже не верно, что нищие блаженны.[8]Царство небесное — у коров».

«А почему не у богатых?» — испытующе спросил Заратустра, отгоняя коров, которые доверчиво взирали на миролюбивого проповедника.

«К чему искушаешь меня? — отвечал тот. — Ты знаешь это, и даже лучше, чем я. Что влекло меня к самым бедным? Не отвращение ли к нашим богатым?

— к этим колодникам богатства, которые из любого мусора извлекают для себя пользу, к этой сволочи с холодными глазами и похотливыми мыслями, от которой зловоние поднимается к небу,

— к этой раззолоченной, насквозь лживой черни, чьи отцы были ворами или питались падалью, собирая отбросы, были падки до баб, похотливы и забывчивы: ибо все они сродни блуднице по сути своей?

Чернь внизу, чернь наверху! Что значит сегодня „бедный“ и „богатый“! Я уже перестал видеть различие между ними, — и вот бежал от них все дальше и дальше, пока не пришел к этим коровам».

Так говорил проповедник, отдуваясь и потея: а коровы все удивлялись. Заратустра же с улыбкой слушал эти суровые речи, глядя ему в лицо и молча покачивая головой.

«Ты насилуешь сам себя, горный проповедник, употребляя столь суровые слова. До столь серьезных вещей не доросли еще ни глаза, ни уста твои.

И, похоже, желудок твой тоже противится всей твоей ненависти и гневу с пеной у рта. Ему нужно что-нибудь мягкое: мясо — определенно не по тебе.

Скорее, как мне кажется, ты питаешься растениями и кореньями. Быть может, жуешь зерна. Но наверняка, ты не склонен к радостям чувственной, мясной пищи и отдаешь предпочтение меду».

«Ты угадал, — с легким сердцем отвечал добровольный нищий. — Я люблю мед и жую зерна, ибо искал я пищи, что приятна на вкус и делает дыхание чистым:

— на поглощение которой потребно время, заполняющее целый день, давая работу челюстям кротких лежебок и лентяев.

Но дальше всех в этом ушли, конечно, коровы: это им принадлежит открытие, что можно целыми днями пережевывать жвачку и валяться на солнышке. И еще они воздерживаются от всех мрачных мыслей, от которых вспухает сердце».

«Ну что ж! — сказал Заратустра. — Ты должен увидеть и моих зверей — моего орла и змею мою; подобных им не найдешь теперь на всей земле.

Смотри, вон там проходит дорога к пещере моей: этой же ночью будь гостем ее. И поговори со зверями моими о счастье зверей,

— пока сам я не вернусь домой. Ибо теперь я поспешу от тебя — меня призывает крик о помощи. А у меня найдешь ты и мед — сотовый мед, прохладный, словно лед, и золотистый: угощайся им!

Однако простись сейчас же со своими коровами, ты, — удивительный и близкий сердцу моему! Простись, даже если тебе и нелегко это. Ибо они — самые нежные друзья твои и наставники!»

«За исключением того, которого я люблю еще больше, — отвечал добровольный нищий. — Ты и сам добр, ты добрее любой коровы, о Заратустра!»

«Прочь, прочь, лукавый льстец! — зло воскликнул Заратустра. — Что ты пытаешься испортить медом лести и похвалой своей?»

«Прочь, прочь от меня!» — воскликнул он еще раз и замахнулся посохом своим на благодушного нищего, но тот проворно убежал.

Но едва только убежал добровольный нищий, и Заратустра остался один, как позади себя он услышал чей-то голос, взывавший: «Стой! Заратустра! Подожди! Это ведь я, о Заратустра, я, твоя тень!». Но Заратустра не стал ждать, ибо внезапная досада охватила его оттого, что так тесно стало в его горах. «Где мое уединение? — проговорил он.

— Право, это уже чересчур; горы эти кишат людьми, царство мое не от мира сего,[9]мне нужны новые горы.

Моя тень зовет меня? Какое мне дело до тени! Пусть догоняет меня, а я убегу от нее».

Так сказал Заратустра в сердце своем и побежал. Но тот, кто был сзади, все следовал за ним: так что теперь трое бежали друг за другом: впереди бежал добровольный нищий, за ним Заратустра, а позади всех — тень его. Но недолго бежали они так, потому что вскоре Заратустра опомнился, пришел в себя и разом стряхнул всю досаду и отвращение.

«Как, — сказал он, — разве издавна не случались с нами, старыми отшельниками и святыми, всякие смешные вещи?

Поистине, высоко выросло в этих горах неразумие мое! И вот — слышу я, как три пары ног, принадлежащие безумцам, топают друг за другом!

Нет, непозволительно Заратустре бояться собственной тени! Однако, сдается мне, что ноги ее длиннее моих»

Сказал это Заратустра, смеясь глазами и всем нутром своим, остановился и быстро повернулся назад, едва не опрокинув при этом тень: ибо она следовала за ним по пятам и к тому же ослабла. Когда же он внимательно рассмотрел ее, то так ужаснулся, словно внезапно увидел привидение: таким худым, почерневшим, изможденным и дряхлым выглядел спутник его.

«Кто ты? — резко спросил Заратустра, — Что ты тут делаешь? И с какой стати называешь себя тенью моей? Ты не нравишься мне».

«Прости меня, — отвечала тень, — прости, что это я; ну, а если я не нравлюсь тебе, что ж! хвала тебе и хорошему вкусу твоему.

Я странник, много дорог исходивший вслед за тобой: всегда я в пути, но без цели, без родины, — так что, поистине, во многом похож я на Вечного Жида,[10]только вот не вечен я, и к тому же не жид.