Как! Едва избавился я от чародея, еще один чернокнижник встал на пути моем,

— какой-то колдун, облеченный властью наложения рук, угрюмый чудотворец, божьей благодатью освященный и посвященный клеветник на жизнь, чтоб его черт побрал!

Но черта нет на месте как раз тогда, когда он нужнее всего: всегда появляется он слишком поздно, этот проклятый хромоногий карлик!»

Так, потеряв терпение, ругался Заратустра про себя, прикидывая, как бы ему свернуть в сторону и проскользнуть мимо черного человека, однако вышло иначе. Тотчас же сидящий на дороге увидел Заратустру, вскочил на ноги, словно внезапная радость обуяла его, и бросился к нему.

«Кем бы ты ни был, путник, — воскликнул он, — помоги старику, заблудившемуся и уставшему от поисков, помоги старику, с которым так легко может приключиться беда!

Незнакомы и чужды мне земли эти, и вой диких зверей слышится мне; и нет больше того, кто защищал меня.

Я искал последнего благочестивого человека, святого и отшельника, единственного, кто в своем лесу не слышал о том, что известно ныне всем».

«Что же ныне известно всем? — спросил Заратустра. — Не то ли, что нет больше в живых старого Бога, в которого некогда верил весь мир?»

«Вот ты и сказал это, — печально ответил старик. — Я же служил этому старому Богу до последнего часа его.

А теперь я — в отставке, без господина, и все же не свободен, и печаль не оставляет меня ни на минуту, а радость приходит только в воспоминаниях.

Потому и поднялся я в эти горы, чтобы, наконец, устроить себе праздник, как подобает последнему Папе и Отцу церкви: ибо знай — я последний Папа! И это будет праздник благочестивых воспоминаний и богослужения!

Но умер и он, тот самый благочестивый человек, святой, живший в лесу, который постоянно славил Бога молитвами и пением.

Самого его я не нашел: а когда обнаружил хижину, только два волка сидели в ней и выли по кончине его; ибо его любили все звери. И я ушел прочь.

Неужели напрасно пришел я в эти горы и леса? И тогда решил я в сердце своем, что стану искать другого, самого благочестивого из тех, кто не верует в Бога, — я решил искать Заратустру!»

Так говорил старик, внимательно вглядываясь в стоящего перед ним; Заратустра же взял руку последнего Папы и долго, с изумлением разглядывал ее.

«Что вижу я, о почтенный! Какая изящная рука! — сказал затем Заратустра. — Это рука человека, неустанно раздававшего благословения. И вот — теперь крепко держит ее тот, кого искал ты, ибо я — Заратустра.

Это я, безбожник Заратустра, который говорил: „Кто безбожнее меня, чтобы возрадовался я наставлению его?“».

Так говорил Заратустра, проникая взглядом в мысли и тайные помыслы последнего Папы. И тот сказал, наконец:

«Тот, кто больше всех любил Его и обладал Им, для того Он и потерян теперь окончательно,

— вот, смотри, ныне кто из нас двоих безбожнее? Не я ли? Только вот кто возрадуется этому?»

«Ты служил Ему до конца, — задумчиво проговорил Заратустра после долгого молчания, — тебе известно, как Он умер? Правду ли говорят, что сострадание задушило Его,

— когда увидел Он человека, висящего на кресте, и не вынес зрелища этого, что любовь Его к человеку стала адом его, а под конец — и смертью?»

Но последний Папа ничего не ответил на это, только робко отвел в сторону взгляд свой, с выражением скорби и уныния на лице.

«Да будет так, — сказал Заратустра, подумав некоторое время и при этом продолжая смотреть старику в глаза. — Да будет так, с Ним покончено. Но, хотя и свидетельствует о чести твоей то, что говоришь ты только благое об этом мертвом, и тебе, и мне хорошо известно, кем Он был и как удивительны были пути его».

«Говоря с глазу на два, поскольку у меня он всего один, — оживленно отозвался последний Папа (а он был слеп на один глаз), — в том, что касается Бога, я осведомленнее, чем сам Заратустра, — и по праву.

Много лет служила Ему любовь моя, и воля моя во всем следовала его воле. А хорошему слуге известно все, даже то, что господин его скрывает сам от себя.

Он был сокрытым Богом, преисполненным тайн. Поистине, даже сына своего обрел Он не иначе, как тайными путями. В преддверии веры в Него — прелюбодеяние.[4]

Тот, кто превозносит Его как Бога любви, не слишком высокого мнения о любви. Разве не хотел этот Бог быть и судьей? Но тот, кто любит, любит невзирая на награду и воздаяние.

Когда был Он юн, этот Бог с Востока, был Он суров и мстителен и создал ад для услады любимцев своих.

Но в конце концов состарился Он и стал мягким, вялым и жалостливым и более стал походить на деда, нежели на отца, а еще больше — на старую дряхлую бабку.

И вот, сидел Он, скорчившись на печке, брюзжал и жаловался на слабость в ногах, уставший от мира, уставший хотеть чего-либо, пока не задохнулся однажды от чрезмерного сострадания своего».

Но тут Заратустра перебил его: «И ты, последний Папа, видел это своими глазами? Это могло быть и так; но могло быть и по-другому. Когда умирают боги, всегда многообразна их смерть.

Впрочем, так или иначе, — Он умер! Многое в нем оскорбляло и взор мой, и слух, о наихудшем же я умолчу.

Я люблю все, что смотрит чистым оком и говорит правдиво. Тогда как Он, — а тебе хорошо это известно, старый священник, ибо что-то было в Нем и от вашей породы, от породы священников — Он всегда был неоднозначен.

Был Он к тому же непонятен. Как гневался Он на нас, преисполненный ярости из-за того, что мы плохо Его понимали! Но почему же тогда не говорил Он яснее?

А если виною тому был наш слух, не Он ли виновен в том, что мы не способны были внимать Ему? И если были уши наши забиты грязью, ну что ж! Чьих рук это дело?

Слишком многое не удалось этому горшечнику, который не доучился до конца! Однако же то, что обрушил Он месть на горшки и творения свои, так как плохо они удались Ему, — это было прегрешением против хорошего вкуса.

И в благочестии есть хороший вкус, и вкус этот в конце концов провозгласит: „Долой такого Бога! Лучше совсем без Бога, лучше на свой страх и риск творить судьбу свою и быть безумцем, лучше самому стать Богом!“».

«Что слышу я! — воскликнул тут последний Папа, навострив уши. — О Заратустра, ты, со своим неверием гораздо благочестивее, чем думаешь! Не иначе как нечто божественное в тебе самом сделало из тебя безбожника.

Не само ли благочестие твое не позволяет тебе веровать? А великая честность твоя еще выведет тебя даже за пределы добра и зла!