Добавь одинокому льда!

Ибо семь леденящих покровов

Научили меня тосковать по врагам,

Покорись мне, злокозненный!

Дай мне — себя!

Умчался прочь!

Покинул меня единственный, последний друг,

Первый недруг,

Неведомый Бог,

Бог пыток и казней!

— Нет! Вернись!

Вернись со всеми муками!

Вернись к последнему из одиноких!

Потоки слез моих стремятся за тобой

И пламя сердца!

О вернись, мой неведомый Бог!

Моя боль

И последнее счастье!

2

Но тут Заратустра не смог больше сдерживать себя, схватил свой посох и что есть силы стал бить хнычущего чародея. «Перестань! — воскликнул он со злым смехом, — перестань, ты, комедиант! Фальшивомонетчик! Закоренелый лжец! Я вижу тебя насквозь!

Я живо тебя сейчас взгрею, подлый колдун, это я умею — разогревать таких, окоченевших, вроде тебя!»

«Оставь! — вскричал старик, вскакивая с земли. — Не бей меня больше, о Заратустра! Я разыгрывал тебя!

Это — одно из проявлений искусства моего; я хотел испытать тебя, подвергнув этому искусу! И поистине, ты раскусил меня!

Но и сам ты — ты немало дал мне узнать о себе: ты жесток, мудрый Заратустра! Жестоко бьешь ты своими „истинами“, и твоя дубина выбила эту истину из меня!»

«Не льсти, — отвечал Заратустра, все еще гневаясь, и мрачно взглянул на него, — не льсти мне, закоренелый фигляр! Ты лжив: тебе ли говорить об истине!

Ты, павлин из павлинов, ты, море тщеславия, что разыгрывал ты передо мной, в кого должен был поверить я, когда ты плакался передо мной в таком жалком обличье?»

«Я разыгрывал кающегося духом, — сказал старик, — ты сам выдумал некогда это выражение,

— поэта и чародея, который кончает тем, что обращает дух свой против себя самого, я разыгрывал преображенного, который замерзает от своего неведения и дурной совести.

И признайся же, Заратустра: ведь не сразу разгадал ты мои ложь и притворство! Ты поверил в горе мое, когда обеими руками поддерживал голову мою,

— я слышал, как ты сокрушался: „Его слишком мало любили, слишком мало любили!“. И тайно радовалась злоба моя, что сумел я так ловко тебя обмануть».

«Ты обманывал и более проницательных, нежели я, — резко ответил Заратустра. — Я не остерегаюсь обманщиков, я должен жить без осторожности: так хочет судьба моя.

Ты же — должен обманывать: настолько я знаю тебя! Твои слова должны всегда иметь два, три, четыре и более смыслов. И то, в чем ты признался сейчас, не было до конца ни правдой, ни ложью!

Ты, подлый фальшивомонетчик, разве можешь ты иначе? Ты и болезнь свою скроешь под гримом, если придется тебе показаться нагим врачу своему.

Так и сейчас приукрасил ты передо мной ложь свою, говоря: „Я нарочно разыгрывал все это!“ В этом было и нечто серьезное, и в тебе самом есть что-то от кающегося духом!

Я хорошо разгадал тебя: ты опутал чарами всех, но для себя самого у тебя уже не осталось ни лжи, ни хитрости — ты сам в себе разочарован!

Ты пожинаешь отвращение как единственную истину твою. Все, исходящее из уст твоих, — ложь и фальшь, и лишь сами уста — единственное, что осталось в тебе настоящего, ибо отвращение неотделимо от уст твоих».

«Кто ты такой, что смеешь так говорить со мной, величайшим из ныне живущих?» — надменно изрек старый чародей, и зеленая молния сверкнула из глаз его на Заратустру. Но тут же сник он и печально сказал:

«О Заратустра, я устал, претит мне искусство мое и вызывает во мне отвращение, я не велик — к чему притворяться! Но тебе хорошо известно — я искал величия!

Я хотел лишь представлять великого человека и многих убедил в величии своем: но ложь эта оказалась выше моих сил. Она сокрушила меня.

О Заратустра, все — ложь во мне, но крушение мое — это правда!»

«Это делает тебе честь, — мрачно отвечал Заратустра, глядя в землю. — Это делает тебе честь, что искал ты величия, но это же и выдает тебя. Ты — не велик.

Ты — жалкий, старый чародей, это и есть самое лучшее и правдивое в тебе, и я почитаю тебя за то, что устал ты от себя и сам признал, что не велик.

За это я уважаю тебя как кающегося духом: хотя бы на одно мгновение был ты правдив!

Но скажи, чего ищешь ты здесь, среди скал и в лесах моих? И если ради меня ты лежал на дороге, в чем ты хотел испытать меня?

— в чем искушал ты меня?»

Так говорил Заратустра, и сверкали глаза его. Старый чародей помолчал немного и ответил: «Разве искушал я тебя? Я всего лишь ищу.

О Заратустра, я ищу кого-нибудь правдивого, прямого, простого, недвусмысленного, ищу человека, честного во всем, праведника познания, сосуд мудрости, великого человека!

Разве не знаешь ты это, Заратустра? Я ищу Заратустру».

И тогда наступило долгое молчание, и Заратустра погрузился в глубокое размышление, так что даже закрыл глаза свои. Но затем, когда возвратились к собеседнику мысли его, он взял чародея за руку и сказал ему учтиво, но не без лукавства:

«Ну что ж! Там, наверху, — дорога, что ведет к пещере Заратустры. В ней и ищи того, кого искал ты.

И спроси совета у зверей моих — у орла и змеи: они помогут тебе в поисках твоих. Но пещера моя велика.

Правда, сам я ни разу еще не видел великого человека. Грубы еще глаза даже у самых проницательных для всего великого. Ныне господствует чернь.

Многих встречал я уже, что тянулись вверх и надувались, а народ кричал: „Смотрите, вот великие люди!“. Но что толку в кузнечных мехах! В конце концов воздух выходит из них.

В конце концов лопается и лягушка, которая слишком долго надувалась, и воздух выходит из нее. По-моему, неплохая шутка — ткнуть в живот надувшемуся. Внемлите же мне, дети!

Все сегодняшнее принадлежит черни: кто нынче знает, где великое, где малое? У кого поиски величия увенчались успехом? Только у безумцев: им дано это счастье.

Ты ищешь великого человека, странный безумец? Кто научил тебя этому? Разве теперь для этого подходящее время? О ты, жалкий искатель, к чему искушаешь меня?»

Так говорил Заратустра, утешенный в сердце своем, и, смеясь, пошел дальше своей дорогой.

Через некоторое время после того, как Заратустра избавился от чародея, он вдруг увидел, что снова кто-то сидит на дороге, по которой он шел, — какой-то высокий человек в черном, с бледным, изможденным лицом. Заратустра чрезвычайно огорчился, увидев его. «Увы, — сказал он в сердце своем, — вот сидит оно, переодетое уныние; похоже, что человек этот из породы священников: что же им нужно в царстве моем?