не хочу приводить в родной хотон большое горе!.. Только сейчас, глядя в глаза перепуганных людей, я поняла, что не вольна распоряжаться своей судьбой, коль она так связана зайсаном с судьбами моих сородичей.

— Значит, ты согласна стать второй женой зайсана? — воскликнула тетя, уронив в пыль баклагу с кумысом.

— Да, тетенька!.. Не судите меня строго. Хоть я и ваша племянница, но всего лишь дочь табунщика. У меня не может быть какой-то иной судьбы, как ее нет ни у кого из этих обездоленных степняков Орсуда. — Сяяхля обвела рукой притихшую толпу. — Один человек не может позволить себе принести так много горя в каждый джолум. Это было бы с моей стороны слишком жестоко.

Сяяхля закрыла ладонями лицо, чтобы люди не увидели ее слез, и пошла к кибитке.

Услышав такие слова от совсем юной девушки, мужчины зацокали языками, а женщины перестали галдеть и потянулись уголками платков к глазам.

Минуту тому назад бушевавшая от гнева тетя тоже смахнула слезу и обняла Сяяхлю, давая тем самым знать всей здешней родне, что она тоже давно понимает нависшую над хотоном беду. «Кто заглянет наперед, — думала тетя, — может, люди еще отплатят своей любовью Сяяхле за ее немыслимую жертву, за ее будущие муки?»

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Сяяхля не утопилась в худуке… Однако люди родного хотона не называют теперь этот злополучный колодец иначе, как Сяяхля-худуком. Доведись кому из проезжих спросить дорогу на аймак, всяк махнет рукой в сторону приземистого кургана, задумается: «Держись, человек добрый, стежки, что ведет мимо Сяяхля-худука». Женщина, сказав такое, глядишь, и слезу смахнет украдкой. Так источник живительной влаги стал вечным укором и напоминанием о загубленной девичьей судьбе.

А Сяяхля — что?.. Сяяхля жива, в полном здравии. Приглядись к ней со стороны: блаженствует бывшая дочь бедного табунщика. Разодета в шелка, что на плечах, что на ногах — дорогие обновки. Две девушки из таких же латаных джолумов, какой был над головой у Сяяхли в пору ее девичества, прислуживают молодой госпоже. Свой выезд у молодой зайсанши, свой гнедой жеребчик под седлом, разукрашенным серебряной отделкой.

В доме зайсана, а старый Хембя твердит теперь походя, что это дом молодой жены, Сяяхля и виду не подаст, что чем-либо недовольна. О ее распорядительности по хозяйству вслух охают пожилые женщины. Примет гостей Сяяхля — долго вспоминают заезжие люди, удивляясь ее непринужденности и уму. И гостей приветит, и достоинства супруга не уронит в компании, женскую покорность выкажет мужу, посланному ей богом.

Хембя так стал неузнаваем после второй женитьбы — взбодрился, помолодел, расправил плечи. Сорочки носит лишь белые с «бабочкой» или с пестрым галстуком, два раза в день бреется. С юной женой разговаривает вполголоса, почтительно склоняя голову. Нужно зайсану принять какое-нибудь решение, отложит до разговора с Сяяхлей.

И хотя страсть первых дней после свадьбы начинала утихать, Хембя до сих пор верил и не верил своему счастью и тому, что может сотворить с мужчиной женщина. Сяяхля, эта девочка, вернула ему молодость. Теперь ему казалось, что он, орел, всю жизнь прожил с клушкой, с этой богобоязненной Байчхой. И притом у Сяяхли — та же трогательная заботливая нежность, что у старой зайсанши, преданность семье, дому. «Повезло! Просто повезло!» — вздыхал иногда Хембя от избытка чувств.

Юная жена зайсана ничем не выдавала своего недовольства мужем, новыми заботами, окружением. Не давала она повода для пересудов в ее адрес или сочувствующих вздохов. «Вышла замуж, значит, теперь я — мужняя жена», — отваживала она решительным словом оборотистых товарок, способных на всякие уловки за спиной вечно занятых супругов.

И лишь в минуты невыразимой тоски, когда силы ее вдруг покидали, из горла рвался крик отчаяния, она велела седлать любимого гнедка. В чем была, вскакивала со ступенек крыльца в седло, во весь опор мчалась в степь к задернутому дымкой кургану, где похоронен отец. Не помня себя, кубарем скатывалась на землю и, словно раненая птица, разбросав руки, прижималась всем телом к родному холмику… И было в тех словах, слышимых сквозь рыдания, такое, от чего умолкали одна за другой и падали с высоты птицы, солнце темнело и растворялось в небе, никли травы. Степь цепенела в негодующем молчании. Все живое в степи, потрясенное горем Сяяхли и своими бесчисленными бедами, ждало перемен, напрягалось в той немоте, что бывает перед грозой.

2

Прошло четыре года. У зайсана не появилось ребенка и от второй жены. Не переставая ценить молодую супругу за ее несомненные достоинства, Хембя все более сурово относился к себе, а к окружающему миру — терпимее. Иногда он, впадая в благостное настроение, заговаривал с Сяяхлей о ее будущем, чуть ли не открыто признаваясь в своей вине перед ней.

Сяяхля не собиралась мстить ни Хембе, ни другим участникам постыдного торга. В конечном счете за нею и тогда оставалась возможность все оборвать, уйти из жизни, как случалось с другими людьми, которым надоело ждать лучшего. Сяяхля находила в себе мужество выслушивать откровения мужа, его покаяния. Иногда, осмелев, она и сама задавала зайсану тяжелые для ответа вопросы.

Как-то перед отправкой мужа в дальнюю поездку, по зайсанским его заботам в ставку улуса, собрав все необходимое, Сяяхля спросила:

— Хембя! Можете ли вы мне сейчас сказать откровенно: решились бы вы расстаться с тем худуком, если бы не нужно было задобрить моих сородичей перед тем, как увезти меня?

Хембя потрепал жену по подбородку, как делал это в минуту особого расположения к ней.

— Люблю тебя за прямоту, Сяяхля!.. Умница ты у меня, все насквозь видишь! Ты ведь и сама знаешь правду, но такая у вас, у женщин, натура: видеть мало, хочется еще и слышать!.. Ну так знай, если не терпится казнить старика… Не отдал бы худука ни богу, ни черту задаром! Это все равно, что выбросить горсть золота в толпу!.. Раздашь по крупице — никого богатым не сделаешь… Да и не моя это забота — всех нищих благотворить! Кладбище большое, всех не оплачешь!

— За четыре года с той поры хозяйство ваше не пошло на убыль и без худука Беергин…

— Сяяхля-худука! — поправил зайсан не без ехидства.

— Пусть Сяяхля-худука, — согласилась жена. — Не потеряли вы ничего с той малости, а людям сделали добро. Бедняки хотона расправили плечи…

— Добро не всякому впрок! — впал в размышления Хембя. — Люди ведь разные, всем одинаково жить нельзя… Посмотри на эту руку: пальцы на ней и то разные! Родные братья в семье, от одних матери-отца, а как они не похожи друг на друга! Один умный, работящий, другой — бездарь,